Бумажный герой - Александр Давыдов

7

Ты спросишь, не приходила ль мне мысль повстречаться с автором, даже пообщаться, так сказать, тет-а-тет, чтоб он из чистого домысла для меня стал более или менее определенным существованием, – или хотя б взглянуть ему в глаза, вынырнув из зеркал, как прежде испещренные буквами мои зеркальные двойники? Иль хоть как-то знак ему подать, что я раскрыл тайну своего происхождения и теперь существую не только лишь авторской волей, но отчасти и своей собственной? На первый вопрос отвечу: нет, нет и нет! Верней, мысль-то, может, и да, которая, однако, не обращалась в намеренье. Наоборот, наводила на меня ужас. Сам подумай: предстать перед создателем, пусть и с маленькой буквы! Да он испепелит меня, бумажного, своим пронзительным взором, пред которым я будто весь на ладони, с моими секретиками, целями и тайными помыслами. Или вдруг возьмет и вымарает из своего романа. К тому ж я всегда чувствовал, что подобный тет-а-тет противоречит какому-то фундаментальному закону природы или, пускай, устройству человеческой психики.

Что ж касается знака, то автор всегда перекликается с героем едва слышным ау-ау. Если он (автор) достаточно чуткая личность, то, разумеется, ощутит, что герой обладает в некоторой степени собственной волей и не так уж редко совершает не предвиденные им (автором) поступки: под поезд, к примеру, бросится, как-то невероятно согрешит или, наоборот, неожиданно покается. Да и вообще, герой, выписанный мощной, умелой рукой, сотворенный незаурядным талантом, всегда приобретает большую или меньшую независимость. Могу ли предположить в своем авторе мощную руку подлинного творца и незаурядный талант? Хотел бы так думать, но тут, понятное дело, судья из меня никакой. Но вот одна догадка, которая мне иногда приходила: мой автор, именно как автор, не человек сознания. (И, думается, правильно, что ему не доверяет, коль сознание любого человека замусорено донельзя, превратившись в скопище банальностей и любого вида предвзятостей.) В смысле, что не придумывает свой текст наперед. Кажется, вверяет себя языковой стихии, которая, как он, видимо, надеется, всегда выявит истину. Таким образом, я в меньшей мере созданье его личное, чем этой самой языковой стихии, которой не он владеет, – а скорей уж она владеет им. Значит, я ближе к истине? Потому – вот горделивая до безумья мысль: если б нам довелось повстречаться, еще неизвестно, кто бы из нас оказался пред лицом истины: я или мой создатель? Также и учитывая, что он с годами стал допускать все больше недостаточно продуманных, даже безответственных соображений и умозаключений.

Нет, в любом случае повстречаться со своим автором намеренья у меня не возникало. Притом его со временем дряхлеющий текст будто б исторгал меня. Я делался все плотней, наращивал плоть человеческих свойств, а моя книга становилась, наоборот, водянистей, для меня все менее увлекательной. Бывает такое? Как видишь, случается: герою постепенно опостылела его книга. Не из-за опечаток, разумеется, – ведь и жизнь человека мира испещрена множеством всякого рода помарок, исправить которые даже и потруднее, – а именно потому, что в ней убывало истины: это для меня, рожденного именно позывом к ней и во имя нее, конечно же, было невыносимо. Я уж говорил, по-моему, что обитать в книге несущественной – трагедия героя. Моя же постепенно делалась в полной мере, а вовсе не только по внешнему виду, плоской, – я почти физически ощущал давленье множащихся страниц, будто мои ложные небеса на меня наваливались, чтоб меня раздавить в лепешку.

Мной (не автором ли?) и вообще-то овладел скепсис в отношении книги как таковой. Да, самые из них величайшие будто бурлят жизнью, но ведь это лишь только иллюзия. По сути, жизнь там заперта сразу на два замка (уж я-то знаю!). Не прошлое, не будущее, а омертвевший след когда-то, может, и грандиозных прозрений.

Ну и что ж тут поделать? – ты спросишь, – возможно ль вырваться из книги в мир объемов, в мирозданье вольных страстей и необъятных возможностей, бездонных небес, где обитает Создатель всех создателей? Конечно, будешь меня уверять, что такого никогда не бывает. Это подсказывает тебе твой скудный опыт, – но возможности мирозданья и впрямь необъятны. Множество вполне вроде бы живых людей напоминают небрежно выписанных литературных героев, точней, персонажей, – и сколь живыми и полнокровными, как я тебе напоминал, бывают в сравненье с ними книжные вымыслы. Да и вообще, кто знает, где кончается книга и начинается так называемая реальная жизнь? Возможно, их граница условна и проницаема, а может, ее и нет вовсе. Может быть, вся реальная жизнь только производное книжных фантазий. Поверь мне: чтоб литературному герою воплотиться в мире, ему довольно лишь куража и твердой решимости. Предполагаю, что сорваться с книжных страниц, обрести свободу – мечта всякого литературного героя. Ведь если речь о подлинном герое, а не выраженье комплексов иль вообще каких-либо индивидуальных психологических проблем его автора, то цель его, по сути, и есть такова: вторгнуться в мир, явиться ему уроком, примером или назиданием. Нет, уверяю тебя, тут не скука и не опостылевшая обязанность виться строчками по бумажному листу, лишь спотыкаясь о знаки препинания, а в первую очередь – человеколюбивое намеренье выступить со своей книжной истиной против всемирной лжи. Верней, как я догадывался, коварнейшей вселенской полуправды.

Укрепившись в своем отважном намеренье, признаю, что отчасти вынужденном, поскольку бумажный мир, казалось, был для меня уже навсегда исчерпан, я решил сперва погадать на своей же собственной книге, которая – так ведь? – книга моей судьбы. Не значит, что я суеверен, но, расставаясь с бумажным миром, я напоследок почему-то захотел прибегнуть к нему, как к оракулу, постаравшись угадать, что мне сулит будущее. Распахнув свою книгу наугад, я решительно ткнул пальцем в первую попавшуюся строчку: «…роман моей жизни, соберись я его сочинить, оборвался б самое большее на третьем абзаце…»[7]. Оракул всегда таинствен и невнятен. Возможно, это напоминание, что, воплотившись, мне придется выдумать себе биографию, самому в какой-то мере сделавшись собственным автором, и предостережение не превращать ее в роман, то есть не усложнять подробностями, чтоб меня было трудней поймать на лжи. Собственно, официальная автобиография (или, там, CV) и должна умещаться на одной странице, – большинству индивидов этого хватает с избытком. Впрочем, она фиксирует события не судьбоносные для индивида, не вехи его внутреннего созревания, а всего лишь факты, так сказать, социально значимые.

Я знал, что гадать положено до трех раз. И вот сколь глубокое наблюдение мне выпало во второй: «…все это следствие моей постоянной тяжбы со временем, которое еще и упрямей меня…». Видимо, это судорожный вздох автора, который, признаю, и верно достаточно упрям, – по крайней мере, был когда-то. Сочту и эту фразу предостережением: существовать во времени чисто векторном, скрупулезно проживая каждый выпавший миг, может быть, главная тягота обитанья в, так сказать, реальном мире, в отличье от бумажного, где время пространственно, возвратно, подвластно сочинителю и отчасти его герою.

Я и еще раз, уже последний, ткнул перстом в книгу судьбы, надеясь все же, что тот угодит в более внятное пророчество. Вот что мне напоследок выпало: «…окончательно канул в средостенье вселенной, где вечный свет, покой, но не факт, что конечная истина; иль в камере буйнопомешанных, – как на это посмотреть…». В этой сентенции, что ли, и впрямь ощущалось нечто финальное (а существует ли она, эта конечная истина?). Хотелось бы ее понять как посул величайших обретений и, таким образом – поддержку моего намеренья воплотиться. Но все ж не ясно, что это за намек относительно камеры буйнопомешанных. Как ты думаешь? И вообще, в наших психиатрических учреждениях разве есть такие камеры?