Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении - Константин Константинович Абаза

три выстрела, на которые отвечали в лагере. Это был призыв к литургии, совершаемой преосвященным. Когда началось чтение Евангелия, загорелась учащенная пальба в крепости и в лагере. Так же праздновали в былые дни и запорожцы свои большие праздники, открывая перекатную пальбу по валам Сечи. Словам любви и мира вторил гром оружия: «Во всю землю изыде вещание их». За последними тремя выстрелами, означавшими окончание литургии, войска стали за лагерем в ружье. Они расположились покоем вокруг высокого амвона; четвертую сторону каре заняли старцы, подростки и ученики войскового училища. Обширная поляна пестрела тысячами собравшегося народа; конные черкесы держались поодаль, пешие теснились в общей толпе.

По прибытии в лагерь высшего начальства и преосвященного, знамя вынесли к войскам. Гром барабанов и звук оружия приветствовали его появление. Затем последовало освящение знамени, совершенное епископом соборне с архимандритом Дионисием и 75 священнослужителями, собранными со всего Черноморья. После многолетия войсковой атаман прочел Высочайшую грамоту, при которой пожаловало знамя. Музыка заиграла «Боже Царя храни», раздались пушечные залпы, загремело «ура», громовое, несмолкаемое; за войсками его подхватили все присутствующие, все слилось в один торжественный ответ словам Монарха, даже горские дружины гикнули в честь русского Царя. На том берегу Кубани, у аула Бжегой, стояли, внимательно вслушиваясь, хамышейцы. Они в восторге загикали, открыли пальбу и, бросившись в реку, присоединились н. своих борзых конях к ликующему войску. Утихли бурные выражения восторга, наступила тишина: архипастырь, с крестом в руках и взором, поднятым к небу, сказал краткое назидание, как следует хранить завет чести, после чего, благословив, породил его наказному атаману. Этот последний принял войсковую святыню, опустившись на колени. Затем началась присяга на верность новому знамени; после присяги его обнесли по рядам и водрузили в жерло старого турецкого единорога. Войска вернулись в лагерь, гости сели обедать. За дерновыми столами черноморцы «времен Очакова и покорения Крыма» угощались родными запорожскими блюдами. Круговой «михалик» переходил из рук в руки между седыми сподвижниками Потемкина, Суворова, Белого, Чепеги, Головатого и Власова. Старики помолодели, вспомнили былое время. Один столетний чубатый черноморец, украшенный очаковским крестом, рассказывал, как они во тьме карабкались на неприступную Березань, как сняли часовых, переоделись сами турками и врасплох накрыли гарнизон. Другой вспомнил «батька» Харька Чепегу, как тот подплывал на челнах к стенам Хаджибея, что теперь называется Одессой, и поджигал под носом у янычар турецкие магазины; третий указывал на берегу Кубани место, где 50 лет тому назад он вбил первый кол кордонного оплота… На правом фланге лагеря роскошествовали по своим обычаям до 500 человек горцев, мирных и диких, ненадежных друзей и заклятых врагов. Они были приглашены разделить радость черноморцев повеселиться, позабыв на время кровавые встречи с оружием в руках. Везде, и в атаманской ставке, и за дерновыми столами, в лагере и среди горцев, было обычное радушие, изобилие во всем – везде ели, пили, славили Царя и матушку Русь святую. Угостившись добре, два седых запорожца, усатых, с роскошными чупринами, бойко и плавно отбивали «казака» под войсковую музыку; выпивши по ковшу горелки, они садились друг против друга и пели забугские песни, сложенные Головатым. Потом, опять подкрепившись, лихо отбивали «гайдука» – земля дрожала, у людей захватывало дух, глядя на широкий казацкий разгул. А знамя тихо развевалось над волнами народа, переливавшими с места на место. Молодой казак глядел на него молча, и ему чудилось, что двуглавый орел расправляет свои крылья, силится подняться на те синие горы, политые братскою кровью…

Вечером зажглись потешные огни, взлетели ракеты, зашипели бураки, заискрились огромные разноцветные литеры И, А, М – между таких же узорчатых красивых елок. Огромный вензель Государя Императора был виден на той стороне Кубани. В то время, когда в атаманской ставке черноокие казачки усердно отплясывали под бальную музыку, войсковой певческий хор в сотый раз затягивал любимую черноморцами песню:

Ой, годи нам журиться,

Треба перестати:

Заслужили от Царицы,

За службу заплати!..

Пластуны

Теперешние пластуны, может быть, и не знают, с каких времен повелась их служба и самое звание. Еще запорожцы в днепровских камышах залегали пластом, высматривая подолгу то татарский чамбул, то неприятельский разъезд. В числе 40 куреней значился Пластунский курень, товарищество которого исполняло, вероятно, эту трудную и опасную службу. На Кубани пластуны явились главнейшими стражами Кордонной Линии.

Они были разбросаны по всем постам особыми партиями и всегда держались на самых передовых притонах, батареях, где имелись сигнальные пушки. Когда неприятель наступал слишком быстро и в больших силах, пластуны палили «на гасло», на тревогу. Подражая походке и голосу разных зверей, они умели подходить и выть по-волчьи, кричать оленем, филином, либо дикой козой, петь петухом, и по этим сигналам подавали друг другу вести, собирались в партии.

От прочих казаков пластуны отличались как по виду, так и по одежде, даже в походке. Ходили неуклюже, переваливаясь, как бы нехотя; из-под нависших бровей глаза глядят сурово, лицо совсем бронзовое от загара и ветров; черкеска на пластуне истрепанная, вся в заплатах; папаха порыжелая, вытертая, хотя всегда заломленная на затылок; чевяки из кожи дикого кабана, щетиной наружу. Таков был старый пластун на Кубани, под Севастополем, на берегах Дуная.

За плечами у него сухарная сумка, в руках добрый штуцер с тесаком, на поясе разная мелочь: пороховница, пулечница, отвертка, шило, иногда котелок, иногда балалайка или скрипка. Кроме забавы, скрипка выручала зачастую из беды. Пластун Омелько Вернигора, будучи на льготе, ходил часто на охоту за Кубань. После удачной охоты он захаживал в мирные аулы и потешал молодежь игрой на скрипке, за что его угощали и подчас ссужали арбой перевезти за Кубань убитого кабана.

Особенно его жаловали девушки и «баранчуки»; если он долго не возвращался, начинали по нем скучать. Охота за Кубанью была в ту пору делом опасным, требовала большой оглядки. И Омельке не раз случалось в своих дальних поисках встречаться в одиночку с немирными. Эти встречи долго сходили ему с рук: он не прятался, а черкесы делали вид, будто его не замечают. Наконец, выпала Омельке и недобрая встреча: шапсуги подстрелили его в ногу и накрыли лежачего. Затем, известное дело, засадили в яму. Сидит подстреленный пластун, думает свою думушку. Он давно бы выбрался на свет Божий, да нога болит, подстрелена. Как только дошла об этом весть в мирные аулы,