Командоры полярных морей - Николай Черкашин

Свободное от вахты время у меня уходило на всякие приспособления, разборку, укладку инструментов и другие подготовительные работы. Где можно, мы несли паруса, хотя погода мало благоприятствовала парусному плаванию, было большею частью тихо или маловетрие от противных курсам румбов. Мы держались, чтобы иметь больше свободы для парусов, вдали от берегов».

В «академической надстройке» на корме тесная гидрологическая лаборатория Колчака соседствовала с научным кабинетом зоолога Бялыницкого-Бирули. С этим обстоятельным и добродушным белорусом у них с первых же дней похода установились самые дружеские отношения. Бируля обещал даже назвать какой-нибудь новый вид морского рачка именем своего товарища — «колчакиус».

— Нет уж, увольте меня от такой чести! — отмахивался лейтенант от любезного предложения. — Назовите лучше в честь Толля — «толлиус» или в честь Матисена. А я меньше чем на остров не согласен.

Остров именем Колчака назвал сам барон Толль в знак признательности за неустанный и самоотверженный труд гидрографа и вахтенного офицера.

«Наш гидрограф Колчак, — отмечал он в своем дневнике, — прекрасный специалист, преданный интересам экспедиций… Научная работа выполнялась им с большой энергией, несмотря на трудность соединять обязанности морского офицера с деятельностью ученого».

На проводах «Зари» был и поэт Константин Случевский-старший: он был, пожалуй, первым из русских поэтов, писавших Север с натуры, ступив на его голые скалы:

Случевский, поэт мистический, печальный, философический, подарил Толлю томик своих стихов. Его поэзия как нельзя лучше отвечала духу, увы, последней для барона экспедиции.

Сколько раз, разглядывая утесы нового острова, вспоминал Эдуард Васильевич эти совершенно «ландшафтные» строки:

Книжечка ходила по рукам Случевский был незримым участником плавания. Колчак, всегда неравнодушный к образному слову, порой смотрел на льды и скалы сквозь призму поэта, и призма эта замечательно дополняла подзорные трубы и экспедиционные бинокли:

— Такие строки мог написать только геолог! — восторгался Толль. — Право, он был прирожденным землеведом!

И читал в кают-компании за вечерним чаем на память:

И пробуравлены ледяными ветрами, И вглубь расщеплены безмолвной жизнью льдов, Они ютят в себе скромнейших из сынов Твоих, о родина, богатая сынами.

— Это о ком это он? О поморах? — спрашивал Матисен.

— Да хоть о поморах, хоть о самоедах, о долганах, нганасанах… Лучше не скажешь — скромнейшие из сынов.

— Так оно так, да только шибко огненную воду любят, — приземлял разговор Коломейцов.

— Да вы послушайте, — восторгался обычно сдержанный барон, — как замечательно сказано!

И, заложив страницу пальцем, подносил книгу поближе к керосиновой лампе;

— Вот они пред нами — границы творенья, по которым не ступала нога человека, — взмахивал рукой Толль, — и они же, все эти мысы, бухты, утесы — естественные границы России. Позволю себе заметить — самые свободные границы в мире…

— Поскольку здесь не ступала нога таможенника и жандарма, — продолжал мысль командора Бируля, к всеобщему веселью.

Александровск-на-Мурмане. 1900 год

Это старинное поморское селение, всего год как получившее статус города, должно было стать точкой старта их броска к Земле Санникова. Дальше будут только льды и тысячи верст никем не населенных берегов то горной, то заболоченной тундры, птичьи базары на скалах да лежбища тюленей, ледяные поля да дымящиеся в стужу полыньи…

* * *

РУКОЮ КОЛЧАКА: «Екатерининская гавань, получившая за год до нашего прибытия официальное значение военного порта и угольной станции, представляет из себя узкий фиорд, окруженный крутыми, скалистыми, большей частью сглаженными каменистыми берегами, поднимающимися с высоты… (гора Энгельгардта). Отсутствие растительности придает безжизненный вид каменистым холмам и склонам, среди которых в самой глубине бухты находится вновь построенный небольшой городок, состоящий из немногих домов местной администрации, церкви и около 10 — 15 частных построек. Это небольшое селение производило приятное впечатление прекрасными дорогами, чистотой и внешним видом новых построек. Быть может, это обуславливалось только новизной и недавним их существованием. Деревянная пристань у города, другая такая же, но меньших размеров, да две-три бочки на рейде представляли все удобства для стоянки судов. Стоянка в гавани имеет недостаток из-за неважного грунта; у пристаней приходится считаться с порядочным приливом. Приглубость берега несколько искупает узкость рейда, где современным первоклассным крейсерам стоять тесновато. Течения в глубине бухты не сильны и не представляют неудобств. От волнения бухта совершенно закрыта. В Екатерининской гавани имеется склад превосходного угля, часть его была в сараях, другая лежала прямо на воздухе; по качеству этот уголь был смешанный…

Население гавани, или, вернее, города, состояло из нескольких человек администрации и небольшого количества поселенцев, ссыльных, среди которых были и поляки. По свойствам это поселение, состоявшее из отбросов и всякой сволочи, не особенно гармонировало с новым портом. В части бухты расположены постройки научно-промысловой мурманской экспедиции (состоявшей тогда под начальством Книповича), пароход которой “Андрей Первозванный” мы застали стоящим у пристани экспедиции. Кроме него на рейде стоял небольшой казенный пароход “Печора”, пробиравшийся на эту реку.

Придя на рейд, мы узнали, во-первых, что собаки наши уже прибыли в Екатерининскую гавань… Второе известие касалось нашей шхуны, зафрахтованной в Архангельске и долженствующей доставить нам груз угля в Югорский Шар, в бухту Варнека. Оказалось, что шхуна при первой попытке встретила лед, пройдя Колгуев, получила повреждение и вернулась в Архангельск. Таким образом расчет на пополнение запасов угля в Югорском Шаре становился более чем сомнительным, и случай этот подтверждал известие, полученное в Трансе от промышленников, что в этом году Ледовитый океан по состоянию льда крайне неблагоприятен для плавания.