За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Царские власти унаследовали плоды этой борьбы за власть внутри исламских институтов. В Коканде улемы добивались государственного вмешательства в борьбу против их оппонентов, а миряне и мирянки обращались к беку или хану с апелляциями на приговоры судей исламского права (в этом регионе их называли «кази»). Согласно чиновнику А. К. Гейнсу, мужья и жены пользовались «правом обращаться к раису с жалобами по делам совершенно конфиденциального свойства». Мусульманские информанты Гейнса рассказали ему, что этот назначенный государством инспектор рынков и общественной нравственности расследовал жалобы жен на мужей, которые не могли исполнять свои супружеские обязанности или «содержали» их «плохо». Чиновник мог затем приговорить мужа к телесному наказанию и назначить достойное содержание жене. Подобным же образом раис дисциплинировал «развратных женщин»[393]. Местные общины, имевшие опыт частых смен режима в регионах вроде Ферганы, где между 1709 и 1865 гг. правили восемнадцать разных правителей, без труда адаптировали свои правовые стратегии к новой власти в регионе[394].

Хотя появление «назареян» многих шокировало, русские не были здесь совершенными чужаками. Они давно поддерживали экономические и дипломатические отношения с Трансоксианой через степных посредников и торговые центры вдоль фронтира. Царские власти подчеркивали свое уважение к исламу в сношениях с представителями населенных оазисов; апелляции к совместной борьбе против неверия были существенным элементом русской стратегии. Кокандская хроника описывает, как пограничные чиновники унизили одного ханского посла.

Когда Хаджи Курбан протестовал против ареста своего посольства во время эпидемии холеры в 1831 г., российские власти осыпали этого посла оскорблениями, назвав его «ни мусульманином, ни христианином, ни евреем, ни гебром [зороастрийцем], ни индусом, ни человеком какой-либо другой религии». Посол, который постоянно «пил водку по ночам, напивался, терял [свой] разум и занимался распутством», был «человеком, не уважавшим священные законы и авторитет своего собственного хана, не питавшим благодарности к своему благодетелю»[395].

Но царские чиновники, знакомые с деятельностью мусульманского «духовенства» в России и в степи, столкнулись в недавно завоеванных городах с иными людьми и институтами. В Трансоксиане они обнаружили один из глобальных центров исламского благочестия и учености. В этом регионе обращения в ислам начались еще в VII–VIII вв. Бухара славилась далеко за пределами Центральной Азии, и местные ученые оставили глубокий след и в исламской мистике, и в ханафитской правовой мысли.

Имперские власти столкнулись с плотной сетью исламских учреждений. В одном Ташкенте они обнаружили около четырехсот мечетей. В Коканде в Ферганской долине русские нашли религиозный центр, где насчитывалось около 360 мечетей, 149 коранических школ (мектебов) и медресе. В Оше, региональном центре ханства, было 147 мечетей. Самое впечатляющее из его шести медресе, Алымбек, занимало более 2500 квадратных метров. К юго-западу от города возвышалась гора, известная как «Престол Соломона» (Тахт-и Сулайман), привлекавшая мусульманских паломников со всего региона благодаря ассоциации с древним пророком и другими святыми людьми и артефактами. И учитывая близость к Афганистану, Индии и мусульманским владениям Китайской империи, Военное министерство и МИД рекомендовали быть осторожными с исламом. Поэтому, несмотря на долгий опыт взаимодействия русских с мусульманами в других местах, Трансоксиана поставила перед ними новые задачи[396].

Тем не менее русские искали что-нибудь знакомое. Петр Иванович Пашино, совершивший в 1866 г. поездку с оренбургского фронтира в Ташкент, нашел влияние духовенства на народ «громадно». Он добавил, что «нужны столетия, чтобы его искоренить, так как образование городские жители получают чрез них, и 85% из них, благодаря духовенству, грамотны и наслушались с своего детства бездну проповедей о превосходстве ислама над всеми другими религиями и о неуважении к неверным». Пашино, автор незадолго до того опубликованной статьи о волжских татарах, подчеркивал сходство между российскими татарами и городским населением новых территорий России. Хотя он определял крупнейшую группу – «сартов» – как арийцев, тем не менее заключал, что их «жизнь весьма схожа с жизнью какого-нибудь волжского или сибирского татарина». Он заявлял, что сарты отличаются от татар только приверженностью к «некоторым предрассудкам», которые исчезли «у волжских татар вследствие исторических обстоятельств»[397].

Режим, уверенный в успехе, перенес политику религиозного патроната и на эту территорию. После захвата каждого города военные власти стремились завязать сношения с видными религиозными деятелями. Взяв город Туркестан, они даровали вечное освобождение от налогов главному клирику, шейх аль-исламу, и другим, претендовавшим на происхождение от династий святых, таких как Ясави. В Ташкенте Черняев положительно ответил на просьбы местных улемов об утверждении их в новых духовных должностях, хотя он также депортировал девять клириков как угрожавших имперскому правлению[398].

Мусульманские элиты со своей стороны часто напоминали российским властям о договорной основе нового порядка и требовали официальной поддержки реконструкции общества, управляемого на основе шариата. В августе 1866 г. семьдесят семь «почетнейших» представителей религиозной и других элит обратились с речью к генерал-губернатору, приветствовав его «хлебом и солью по народному обычаю», который, как отметила ташкентская элита, «существует в России с древних времен». Через год после того, как жители города «признали над собою власть могущественного Всероссийского Императора», они «успели понять как велико то счастье, которое нам уже доставлено». Знать подчеркивала: «вера наша осталась неприкосновенною; медресе наши поддерживаются и процветают; устроен мехкеме (народный суд), который, действуя правдиво, бескорыстно и беспристрастно, решает дела наши совершенно согласно с правилами нашей религии и по народным обычаям». Свободные от «незаконных поборов», «обид и притеснений», они выражали благодарность за разгром войск бухарского эмира, знаменовавший собою начало эры «совершенной тишины и спокойствия, чего в прежния времена не было». Они просили присоединить к России «и нашу область, как часть, навсегда ей принадлежащую, наравне с прочими частями Империи» и чтобы «могущественный и милосердый Белый Царь смотрел на нас, как на детей своих и как на прочих своих верноподданных»[399].