При реках Вавилонских - Нельсон Демилль

Кан и Беккер вновь приладили стойку и прикрепили к ней еще одно сиденье и вторую, последнюю, шину. Запустили снаряд в воздух, а потом прикрепили к стойке третье сиденье, направили устройство дальше на юг и снова выстрелили.

Арабы повернули вспять – сначала лишь некоторые, а потом все остальные. Они отступали быстро, но не панически бежали и не ломали рядов. Где и когда могли, подбирали раненых, но мертвых и умирающих бросали на съедение шакалам и канюкам. Не получившие помощи раненые ползли и катились вниз по склону.

Израильтяне прекратили огонь даже раньше, чем посыльные донесли приказ до передовой. Все как-то сразу сами поняли, что надо дать ашбалам возможность уйти без помех. Конечно, из-за этого отступающие смогли прихватить с собой немало оставшегося без присмотра снаряжения, но цена за окончание боя казалась не слишком высокой. Не командиры, а рядовые боевики молчаливо согласились на предложенную израильтянами сделку. Берг понимал важность этого согласия.

* * *

Тишина висела над холмом и спускалась вниз по склону, тишина пронизывала темноту, распространяясь на глинистые низины и дальше – на окрестные холмы. Крепкий восточный ветер уносил запах кордита и керосина и бесстрастно укрывал и живых, и мертвых ровным слоем пыли. Когда в ушах людей затих звон, они заметили, что тишина эта кажущаяся – всего лишь глухота, наступающая на поле боя сразу после сражения. Через некоторое время восточный ветер приобрел свое собственное звучание: он нес звуки плача и стонов – мужских и женских голосов, приходивших с многострадального склона. В ночи завели свою жуткую песнь шакалы, и их вой напоминал рев римской толпы сразу после прекрасной и жестокой битвы гладиаторов, толпы, сначала загипнотизированной зрелищем до потери речи, а потом внезапно взорвавшейся одобрением кровавой схватки.

Берг взглянул на часы. Бой занял всего-навсего тридцать девять минут.

Добкин лежал, истекая кровью, на западном берегу Евфрата. Он прислушивался к тишине и раздумывал, что же она означает. Существовало, разумеется, два варианта. Он постарался вспомнить звуки последних пятнадцати минут, чтобы объяснить их, исходя из собственного военного опыта. Но боль в бедре мешала сконцентрироваться. И все же генерал чувствовал полную уверенность, что узнал бы звуки мусульманского торжества в случае победы арабов. Превозмогая боль, он внимательно прислушался. Ничего. Полная тишина. И тогда Добкин позволил боли и усталости увести его в забытье.

* * *

Хоснер обнаружил ее возле южного края западного склона. Она смотрела поверх насыпи вниз, на реку, держа в одной руке автомат. Хоснер остановился в нескольких метрах от нее и взглянул в лицо девушки, озаренное отсветами реки.

– Ты кого-то убила.

Мириам быстро повернула голову.

– Я… Но с тобой все в порядке. Все в порядке.

Она выпустила из рук автомат и повернулась к Хоснеру. Казалось, он колеблется. Заниматься любовью – одно. А выразить нежность и заботу на следующее утро – это уже накладывает более серьезные обязательства. Яков не знал, готов ли к этому.

– Ты… Ты пропала без вести.

Мириам тоже помедлила.

– Я здесь. Не пропала. – Она засмеялась тихим, нервным смехом.

– И я тоже, – ответил Хоснер с ноткой недоверия в голосе. – Мы сделали это.

– Я убила девушку.

– Каждый, кто в бою стреляет в первый раз, обязательно думает, что кого-то убил.

– Нет, я действительно убила. Она упала вниз, на склон.

– Может, она просто притворилась, а потом убежала.

– Если бы… Но я попала ей в грудь, по крайней мере мне так кажется.

– Чепуха.

Но он знал, что это вовсе не чепуха. Ему хотелось сказать: «Молодец, Мириам. Добро пожаловать в клуб».

Но Хоснер сказал другое:

– Ты выстрелила, и тебе показалось, что ты кого-то убила. А она закричала?

– Не знаю. Не уверена. Это случилось так…

– Пойдем со мной. Я должен вернуться.

Она подняла автомат и встала. Собралась произнести что-то совсем нейтральное, типа «спасибо». А вместо этого получилось:

– Я люблю тебя. – И еще раз, уже громче: – Я люблю тебя.

Хоснер остановился, но не обернулся. Он прекрасно понимал, что не может ответить тем же. Понимал яснее, чем что-либо иное. Если Мириам погибнет, а он не успеет сказать ей, что любит, это станет трагедией. Но если останется в живых, то его «я люблю тебя» лишь принесет новые страдания.

Яков снова двинулся вперед, слыша за своей спиной мягкие, постепенно отдаляющиеся шаги – она отставала.

* * *

Раввин Левин и духовно и физически служил раненым. Помогал переносить людей с передовой в хижину, потом помогал перевязывать раны. Он и сам был похож на серьезно пострадавшего – весь в крови, с ввалившимися глазами, смердящий, словно склеп.

После того, как раненые были перенесены в хижину, раввин начал записывать их в маленькую книжку. Список значительно увеличился, и раввин отмечал состояние каждого. Тамир – без изменения. Три человека Хоснера: Руби уже поднялся на ноги; Яффе – без изменения; Каплан – снова кровотечение. Брин, как ему сказали, мертв; таким образом, из шести человек, подчинявшихся Хоснеру, лишь двое – Маркус и Альперн – на сто процентов сохранили боеспособность. У Руфи Мендель все еще температура. Плохо поправляются Даниил Якоби и Рахиль Баум, которых ранило вместе. Абель Геллер совсем истек кровью – залил весь пол в хижине, а его некогда белая форма стала неправдоподобно красной. Целая лужа крови – смешанной крови – собралась в углублении древнего кирпичного пола. Всякий раз, когда раввину Левину приходилось пересекать ее, раздавался плеск. В хижине лежали еще шестеро раненых, которых он не знал, поэтому пока, до выяснения личностей, пришлось присвоить им номера.

Раввин задыхался – ему срочно требовался глоток свежего воздуха. Он вышел за порог, но там оказалось еще хуже. Шимон Пелед, помощник министра иностранных дел, лежал мертвый возле стены хижины. Он умер не от раны – она была не смертельна, – а от сердечного приступа. Врачи признали Шимона негодным к строевой, но он настоял, чтобы ему выдали оружие.

Левин покачал головой. Вокруг творится масса глупостей и нелепого упрямства, которые в будущем прослывут храбростью и героизмом. Раввин нашел несколько полотенец и одним из них укрыл лицо покойника. Странный это обычай – закрывать умершему лицо. Еще возле стены лежали две девушки, тоже мертвые. Левин придал их телам более естественное положение, закрыл им глаза – странный обычай, если вдуматься, – и тоже прикрыл лица полотенцами. Их имена можно узнать потом. Самая тяжелая потеря – шесть мужчин и женщин на передовых постах. Раввин Левин записал их имена в свою книжку. Дебора Гидеон, Игель Текоа, Мисах Горен, Ханна Шилох, Ройбен Табер и Лия Илсар. Как только у него появится свободная минута, он прочитает заупокойную молитву.