Олег Даль. Я – инородный артист - Наталья Галаджева

Бывало, посадит он лодку на цепь, а я уж тут, его дожидаюсь.

– Здравствуйте, – говорю.

– Доброго здоровьица, – отвечает.

А она молчит, музыку свою дослушивает.

Потом очнется, засмеется тихо и в дом идет.

А идет как-то неуверенно, будто впервые земли касается.

Лампу в доме засветит и долго на огонь смотрит.

Электричества на той земле не было, обошла цивилизация стороной, за ненадобностью, а потому место это Миглищами называлось.

Мы с дедом еще на воздухе посидим, покурим и ждем, когда дочка к чаю позовет. Да и хитрим, вроде даем ей в себя прийти – не мешаем.

– Ну, идите, что ль, – прозвенит из дома.

Мы переглянемся и улыбнемся. Хорошо!

В доме травами пахнет, деревом и хлебом свежим.

На столе чай, пышки теплые и варенье смородиновое.

Тихо, и только сверчок поскрипывает.

Татьяна Акимовна посмотрит на нас, нахмурится, будто чужие пришли, а потом рассмеется своей же странности.

2

Человек я тут был новый, приезжий, пришлый. Столичная штучка.

Может я ее настораживал, а может, мое жадное разглядывание смущало. Не знаю.

3

Оказался я тут случайно, а жил вот уже с месяц.

В Москве сел на колесный пароход «А. С. Пушкин». Ночью был в родных Кимрах, брата хотел повидать.

Его не оказалось, а жену его я не знал: ночевать отказался и пошел на пристань. В Москву не хотелось. А тут – пароходик маленький, я сел на него и задремал.

На рассвете проснулся от удара в склянку.

Пароходик нос свой от берега отрывает, тетка-матрос сходню на себе тянет, а кругом покрывалом розовым все покрыто.

Лес мокрый блестит и верх красным опален. Стога в тумане, словно животные неведомые, пасутся. И птица незнакомая раннюю песню затевает.

Будто толкнуло меня что-то, соскочил я на землю.

Оглянулся, а пароходик в белой вате пропал, и только железный стук по воде плывет.

Пошел я по земле, а мне заяц навстречу. Увидел меня и аж присел от удивления. Я стою, а он сидит. Смотрим друг другу в глаза, как в гляделки играем: кто кого переглядит

Заяц первый не выдержал и пропал, как и не было.

А во мне легкость внезапная родилась. И я рассмеялся.

4

Вечером все поверху красным залилось, а низ синим остался. И так все грубо очерчено, что не верится, будто настоящее. Тени от стогов длинные и правильные. Трава – малахит с прожилками меди, изумруд, тронутый ржавчиной.

Цвет никогда передать не могу словом – в конкретность тянет. Вроде я его пальцами щупаю, а не глазами вижу.

5

– А ты что ж, художник будешь? – спросила хозяйка, подсаживаясь ко мне.

Лицо вполоборота повернуто, будто не доверяет. Одна половина красным горит, другая – синяя, в тени. Морщины грубо обозначены. Волосы черные с серебром, не стриженные и густые, платком подвязаны. Брови густые. Глаза темные смотрят прямо, без стеснения.

– Вишь, ластоньки, куда забрались, – показывает она под крышу, – значит, дождь будет.

Потом мы молчим. Наконец она встает.

– А я ревматизмом мучаюсь, доить трудно. Сыро у нас тут!

6

Жил я в закуте за хлевом. Утром у меня на столе оказывался кувшин с парным молоком, а сверху – ломоть свежего, только что испеченного пирога с гонобобелем, так здесь чернику прозвали.

7

Когда все, что на земле было, да и сама она, нагретая за день солнцем, покрывалась синей дымкой и становилась невесомой, и казалось, вот-вот растает и пропадет навеки, я спать ложился.

8

В ту пору жил я неспокойно, и сны мне снились отвратительные, а то один и тот же целыми неделями.

Будто живу я в стеклянном шаре, куда доступа воздуху нет. Я кричу, бьюсь о стекло, но никто не слышит, и все идут мимо и даже о чем-то о своем, веселом разговаривают.

А я задыхаюсь, мне уж невмоготу, и просыпаюсь весь мокрый, в испарине от злобной и бессильной борьбы.

Кругом тихо. Луна в окошке висит.

Корова за стенкой хрумкает и шумно, протяжно вздыхает.

Тогда и я успокаиваюсь и незаметно для себя засыпаю.

9

Антонина Тихоновна натопит полный таз свечей, руки туда по локоть опустит и сидит, скривив лицо от боли.

– Ежели в тебе врачи туберкулез открыли, то тебе в хлеву пожить надо. Тем воздухом подышать. Лучшее средство от груди. А лучше, не верь ты им, врачам-то. Тоже, чай, люди. Обмануть могут, а ты молодой еще.

Воск остынет, подернется пленкой и как янтарь станет.

Я улыбаюсь, закрываю глаза и вижу себя маленьким.

10

Я сижу на развилке старой скрюченной сливы, а внизу подо мной, в солнечном пятне, валяется книжка вверх обложкой. На обложке здоровый человек дерется с тигром. Я читаю перевернутые буквы: «Витязь в тигровой шкуре».

11

По стволу течет капля янтарной смолы.

Я жду, когда она вырастет и чуть-чуть застынет, тогда я ее съем.

А пока я дую на паутинку, и паучок раскачивается.

Вверх… вниз… вверх… вниз…

12

Антонина Тихоновна что-то мне кричит и машет руками, и мне это странно, потому что она застыла в капле янтаря. Капля висит на тонкой паутинке и раскачивается. Она раскачивается все сильнее и сильнее, и мне становится страшно и жутко, но я ничего не могу поделать.

– Да помоги же ты! Помоги! Черт окаянный! – кричит она все громче и громче, и я просыпаюсь

– Заснул. Видали? А кто же меня вынимать отсель будет? А?!

Она показывает глазами на таз.

Я беру столовый нож и аккуратно вырезаю куски воска с застывшими в них руками.

Она идет к ведру с горячей водой, и вся красота исчезает.

– Ну, пока полегчало. А ты спать иди, я тебе молока снесу. Подою коровку и снесу на ужин.

13

Я бродяга. Я не могу принадлежать чему-либо или кому-либо.

Я принадлежу своим настроениям. Когда мне не спится, я думаю об этом.

Я хотел бы жить везде понемногу, где-то дольше, а где-то меньше.

Я не могу принадлежать к определенному кругу людей, и, наверное, поэтому у меня нет друзей, и я одинок.

Я не люблю то, что я делаю в искусстве, хотя многим мои картины нравятся.

Мне это безразлично.

Теперь я рисую почти машинально.

Я сталкиваю свет и тень, и тени с тенями. И свет со светом, и мне это неприятно; мне кажется, что я безжалостно кромсаю живое тело природы.