Музыка и Тишина - Роуз Тремейн

Дорогая Франческа,

Вы и представить себе не можете, как велико было мое удивление, когда я узнал, что Вы и Ваш отец собираетесь приехать в Данию. Я так зримо рисую себе картину Вашей жизни в Ирландии или в Болонье, что просто не в состоянии представить, каким способом вы оба прибудете сюда.

Позвольте мне немного подготовить Вас к этому путешествию. В Дании снова зима, сковавшая нас таким лютым холодом какого мне не доводилось переносить ни в Харвиче, ни в Клойне: Вам с Синьором Понти следует знать, что от такого холода можно умереть, и посему следует приехать закутанными в меха и шерсть.

Король проводит зиму во Фредриксборге (в нескольких милях от Копенгагена), и я приложу все усилия, чтобы вы остановились там же, потому что это огромный замок с бесчисленным количеством комнат. Право же, он настолько просторен, что, когда я хожу по нему, мне порой кажется, что в мезонинах под медной крышей обитают души, о существовании которых я и понятия не имею…

Здесь он прерывает письмо. Упоминание этих маленьких высоких комнат воскресило в нем воспоминания о комнате Эмилии в Росенборге, он словно увидел ее серое платье на дверце шкафа и пеструю курицу на покрывале кровати. Эта греза вызвала в нем прилив нежности к Эмилии, страстное желание обвить руками ее талию, стать гордым поставщиком ее серых платьев, кудахтающих куриц — всего, что пришлось бы ей по душе; он кладет перо и сидит, глядя на стену невидящими глазами.

Уже ночь, Питер Клэр слышит вздохи ветра, и на душе у него становится еще более одиноко; Эмилия молчит, и молчанию ее не видно конца. Это медленная пытка. Игра на лютне приносит ему страдания, и теперь его, а не Итальянцев Йенс Ингерманн справедливо бранит за рассеянность. Каждый день молит он Бога, чтобы тот положил конец этой пытке. Сколько раз его воображение рисовало прибытие гонца с письмом от Эмилии, которое в мгновение ока снимет тяжесть с его сердца.

Почему, спрашивает он себя, человеческая душа становится жертвой столь безграничной привязанности, почему ее так легко обрадовать или наполнить печалью? Разве селезень оплакивает свою утраченную подругу? Разве волк, изгнанный из стаи, испытывает горе, подобное человеческому горю?

Питер Клэр откладывает письмо к Франческе и начинает писать:

О Эмилия, сколь жестоко Ваше молчание! При всем старании я не могу найти ему оправдания. Оно лишь приводит в смятение мои чувства, и этой ночью я испытываю такое волнение, что сам себя спрашиваю, не начинаю ли я терять рассудок.

Умоляю Вас, напишите мне. Я не прошу большого письма. Только скажите мне, что я могу продолжать думать о Вас как о своей возлюбленной. Только скажите, что мы оба будем стараться найти способ — несмотря на великую тень, нависшую над нами из-за того, что Король расстался со своей женой, — построить наше общее будущее. Ведь Вы не можете навсегда остаться с Кирстен, а я с Королем? Но как надеяться мне на такое будущее, если мои письма остаются без ответа?

Ни одно из писем Питер Клэр не дописал до конца. Невидящим взглядом смотрит он на два начатых письма, лежащих рядом. И засыпает. Сны его так беспокойны и тревожны, что, когда наступает утро, он умывает лицо и, не в силах вспоминать о них, выбегает из комнаты.

В тот же день, когда небо снова начинает темнеть и молчание Эмилии продлевается еще на несколько часов, он ставит свое имя под написанными ей несколькими строчками и с горячностью, едва ли не с гневом запечатывает неоконченное письмо горячим воском.

Он откладывает письмо в сторону и через некоторое время снова берет перо.

Франческа, пишет он, я должен предупредить Вас и Вашего отца еще об одной вещи кроме холода. Это беды которые обрушились на Его Величество за тот год, что я нахожусь рядом с ним. Он расстался с женой, и уже одно это тяжким грузом гнетет его сердце. Однако есть и еще одна беда. Это отсутствие денег. Когда я разговаривал с Королем о Вашем приезде, превознося великие достоинства пергамента и веленевой бумаги, которые производятся на мануфактуре Синьора Понти в Болонье, он объяснил мне, что не может покупать бумагу из Италии, и я уверен, что у него нет далеров на постройку даже самой небольшой бумажной фабрики, где Синьор Понти мог бы руководить производством прекрасной бумаги из датских елей.

Исходя из этого, Вы поймете, что Ваше предполагаемое путешествие в Данию может оказаться напрасным и Ваш отец вернется в Болонью с пустыми руками.

Разумеется, я был бы рад видеть Вас во Фредриксборге, но не хочу, чтобы Вы покидали своих детей, а Ваш отец свою работу ради путешествия, которое не принесет вам осуществления желаний.

Ваш преданный друг

Питер Клэр

Прежде чем сложить письмо, Питер Клэр несколько раз его перечитывает. Про себя он отмечает, насколько универсальными порой бывают слова и что в них могут скрываться другие слова, нигде не записанные, невидимые глазу и тем не менее живущие самостоятельной жизнью.

Кирстен: из личных бумаг

Мою малютку при крещении назвали Доротеей.

Ее головка покрыта длинными светлыми волосами, у нее блестящие глаза, и я никогда не забуду, что при ее рождении в самый разгар боли меня охватил такой экстаз, какого я не переживала ни с одним из моих Детей. Кроме ужасной боли, они мне ничего не дали и с самого рождения были для меня источником постоянного Раздражения.

Сейчас я очень стараюсь полюбить Доротею. Я каждый день молюсь, чтобы она меня не Раздражала. Но я замечаю, что маленькие дети по природе своей просто должны причинять мучения всем окружающим. Они еще хуже, чем Герда — курица Эмилии. Они ужасно шумят. От них невыносимо пахнет, ведь их часто рвет; они постоянно пускают слюни и напрягаются так, что глаза начинают выпирать из орбит и вращаться, как мельничные жернова. Они не разговаривают, а произносят сущий вздор. И, наконец, их вытье и крики, хотя это меньшее из зол. У них нет ни зубов, ни разума. Короче говоря, в них нет ничего, что могло бы пробудить во мне хоть каплю Любви, и моя привязанность к Доротее основана на том простом факте, что она дитя Отто и, следовательно, Напоминание о моем Любовнике.

Для меня невыносима сама мысль кормить младенца грудью, поэтому я наняла Кормилицу. Когда Доротея накормлена, вымыта и ее не тошнит, я качаю ее на руках и гуляю с ней, чтобы видели, как я ее люблю, и моя мать говорит мне: «Ах, Кирстен, я и подумать не могла, что ты способна проявить такую нежность хоть к одному из своих Детей». И я отвечаю: «Ах, Матушка, если у меня и не хватало нежности к моим Детям, то лишь потому, что я следовала вашему примеру».

Тогда она приходит в самое злобное расположение духа, начинает обвинять меня во всех смертных грехах и всячески поносить мой характер. Но я говорю ей, что абсолютно Непроницаема для Всего, чем она может в меня швырнуть. «Я привыкла спокойно сносить оскорбления, — напоминаю я ей. — При Дворе никого так не унижали и не поносили, как меня — при этом открыто, прямо в лицо, — поэтому, какими бы помоями ты меня ни обливала, я обращу на это не больше внимания, чем слон на укус блохи в хобот».