Женщина без прошлого - Светлана Успенская

Есть еще одна новость, только не падай со стула. И не разбивай телефонную трубку. И не ори слишком громко, соседи услышат. А главное, маме моей ненароком не обмолвись, она этого не переживет.

Собралась с духом? Слушай: Лиля жива! Да, она жива. Она — это Кукушкина. Кукушкина — это она!

Перекрасилась, подкрасилась, всего-то и делов… Да с нашими фотографами и родная мать не узнает. Тем более, что у нее лицо такое… В высшей степени среднее! А я-то, когда ее предвыборные речи по радио слушал, все терзался — откуда, думал, мне этот голос известен…

Какие родинки, ты с ума сошла? Напасть на нее, раздеть и родинки проинспектировать? С ума сошла, я и не помню, какие у нее были родинки.

Шрамы? Не помню, какие шрамы… А, ты помнишь?

Ну и представь, как ты будешь исследовать ее ребра. Ах, опять их ей переломаешь… И шрамы нанесешь?..

Нет, но как ловко она нас вокруг пальца обвела! Даже «мяу» не сказала: мол, так и так, ухожу от тебя, Вадик, в свободное плавание, оставив на тебя двоих несовершеннолетних отпрысков и убитую горем свекровь.

Господи, а мама-то моя как расстроится! Надо валокордина закупить…

Нет, пока ничего не предпринимай. И встречаться с ней не нужно, и обличать ее. Да она ни в чем и не признается, ты же видишь, ушлая какая стала… У верующих последнюю копейку, пожертвованную на конец света, отнимает, Богородицей прикидывается!

А может, разоблачить ее в прямом эфире перед камерами? И этого, как его, Господа Бога призвать, в свидетели. Мол, вот она перед вами, самозванка, аферистка и сектантка, берите ее голыми руками. Прямо в студию войдет милиция в золотых погонах и с наручниками, арестуют ее и препроводят куда следует, а меня сразу же мэром изберут в знак благодарности…

Но с другой стороны, тогда все выяснится про тормозные шланги, страховки и номера… Кстати, что за афера со шлангами, не знаешь?

А, так это твоя работа? Я так и думал… Значит, на мне висят только перебитые номера — ну, за это три года условно дают, не больше. Ну а тебе лет пять светит, хоть я и не знаток Уголовного кодекса.

Но конечно, адвокат у тебя будет отличный, это обещаю.

Что, не хочешь разоблачений в прямом эфире? Жаль. В новом костюме с обличительно указующим перстом я бы здорово смотрелся. Здорово, красиво, кинематографично. Просто залюбуешься!

Ладно, ладно, пока не буду, уговорила…

Надо еще подумать, что лучше, четыре года моего мэрства или пять лет твоей отсидки… По мне, так второе.

Шучу я, шучу… Да говорю ж тебе, пока еще не решил. Да не решил я!..

С выездной конференции ученых-ноговедов Стефан Чарский вернулся в невменяемом состоянии. На нем, как говорится, не было лица, краше в гроб кладут.

Войдя в свою квартиру — точнее, в исследовательскую лабораторию, где перебывало немало великолепных экземпляров, сделавших честь любому знатоку женских конечностей, — он обессиленно рухнул лицом вниз на диван, а потом перевернулся на спину, поднял кверху наполненный мукой взгляд и воззрился на противоположную стену. На стене висели фотографии ног, ножек, ножонок, ножуль и даже ножищ. И с каждой из этих конечностей у Стефана было многое связано. Каждая из них послужила не просто моделью, но опорным пунктом великой теории Чарского. Каждая своими ногами, так сказать, поддерживала фундамент всеобщей ступне-лодыжечной теории, которая убедительно подтверждала однозначную связь между особенностями анатомического строения ног и характером их обладательницы.

Но теперь все это было ни к чему… Дело в том, что на конференции выступил уважаемый профессор из Австрии, герр Нойман, и убедительно, с графиками, снимками и статистическими выкладками, доказал, что длина плюсневой кости вовсе не является свидетельством сангвинического характера индивидуума, а, напротив, показывает гастрономическое пристрастие к перченым сосискам и тунцам в томате — и ничто иное!

Профессор был убедителен и научно дотошен. Он блистал виртуозно построенной речью, манил слушателей остро закрученными фразами, завораживал новыми горизонтами и шокировал неординарностью гипотетических выкладок. К тому же его статистические данные были так обширны и охватывали такое количество дамских оковалков, что теорию профессора можно было считать абсолютно доказанной и даже совершенно бесспорной. Зал рукоплескал.

В перерыве к седовласому профессору подходили высоколобые коллеги из других стран и восторженно трясли ему руки. Принимая поздравления, Нойман улыбался слабой улыбкой человека, проделавшего гигантский труд и осознающего его ценность для человечества. Герр Чарский тоже поздравил его с триумфом. Он даже был обласкан австрийским естествоиспытателем, который, по его словам, всегда преклонялся перед исследованиями Чарского о влиянии формы ножного мизинца на поведенческие реакции испытуемых. Профессор был щедр на комплименты — ведь ему светила Нобелевская премия.

Вспомнив про форму мизинца, Чарский горестно покачнулся на диване, но тут же вскочил на ноги и в беспамятстве стал срывать со стены бесценные экспонаты. Он безжалостно терзал их в клочья, выбрасывал обрывки из окна, разбивал слепки стоп и изничтожал изображения коленных чашечек. Потому что это был не просто триумф нескладно говорящего по-английски профессора — это было личное поражение Чарского как ученого, всегда отстаивавшего идею зависимости длины плюсневой кости от характерологических особенностей испытуемой и неуклонно ее исповедовавшего. Он доказал эту зависимость математически, и эти выкладки еще каких-нибудь десять дней назад казались ему совершенно безупречными, но теперь…

Отыскав в хаосе разгрома чистый листок бумаги, Чарский нарисовал на нем обобщенное скелетное изображение ступни, быстренько набросал формулу, взял интеграл, вычислил его и замер — что-то не сходилось в расчетах. Ученый подпрыгнул на стуле и понял: маленькая, незаметная на первый взгляд ошибочка вкралась в формулу, разрушив его великую теорию и дав повод для профессорского триумфа. Теперь Чарский со всей очевидностью видел эту ошибку. Он видел руины безупречного по своей красоте здания, которое строил всю жизнь. Теперь здание было разрушено — и жизнь Чарского тоже. Следовательно, незачем было ему жить.

И Стефан Чарский сделал свой выбор. Он соорудил петлю и сунул в нее голову. Однако оставалось еще одно, последнее дело…

Временно отложив петлю, он начертал на листе: «Для Вениамина Прокофьевича Воробьева. Нашедшего просьба передать» — и ниже: «Вследствие новейших воззрений на теорию длины плюсневой кости данные экспертизы от 6 августа прошу считать ложными, а идентичность владелиц представленных на экспертизу пар обуви недоказанной. Стефан Царский».

Только после этого честный человек и настоящий ученый надел петлю.

Вениамин Прокофьевич горестно замер в кресле.

— Что же это? — непонимающе бормотал Веня, разглядывая на просвет мятую бумагу. — То уверял, что все сходится тютелька в тютельку и за верность результатов он ручается, то на попятный… Что же, выходит, Муханова — это не Кукушкина, а Кукушкина — не лже-Кукушкина, а вообще неизвестно кто?