Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

– Я еле терплю. Каждый день в этих стенах превратился в пытку.

– Наверняка все не так уж плохо, – осторожно возразила гостья.

– Именно так. Я скована брачными узами с колонистом. С колонистом, который хочет утащить меня в свою проклятую колонию! Я содрогаюсь при мысли, что, если поедем, он может захотеть и остаться.

– Остаться в Америке, когда можно жить в Лондоне? Непостижимо!

– Ты его не знаешь. Ты не представляешь, какой он.

– Ты сказала, что как муж он…

– О нет, я не жалуюсь на его мужские достоинства. Какое-то время я даже, наверное, любила его. Но сейчас… Мне невыносимы его прикосновения.

– Для брака это не такая уж редкость. Может быть, и пройдет.

– Не пройдет. О, как я могла иметь глупость связаться с ним?! И все из-за его проклятого ребенка.

– Не говори так, Ванесса. Он знает о твоих чувствах?

– Он-то? Колонист? Знает? Он ничего не знает.

Джеймс тихо отошел от двери. Теперь знает, мрачно подумал он. Спустившись, он сказал дворецкому, что незачем сообщать жене о его приходе, потому что он как раз вспомнил об одном срочном деле. Он ушел и отсутствовал больше часа.

В следующем году Джеймс, как обычно, занимался своим бизнесом. Он пристально следил за женой, выискивая признаки либо отвращения, которое она скрывала, либо потепления чувств. Он не замечал ни тех, ни других. Как правило, осведомленность о ее чувствах не позволяла ему делить с ней ложе, а она не жаловалась. Иногда Ванесса давала понять, что ждет от него внимания, а поскольку она была красивой женщиной, а он крепким и здоровым мужчиной, ему удавалось удовлетворить ее, когда ей хотелось. В остальное время он исправно наведывался в одно потайное заведение в Мейфэре, где девушки имели репутацию чистых. И правду сказать, порой он сомневался, что сохранил бы это жалкое подобие брака, если бы не маленький Уэстон.

Между тем из американских колоний одна за другой летели новости о бунтах, укреплении позиции патриотов и созыве конгресса в Филадельфии, тогда как британское правительство тупо не шло на уступки, и Джеймс, часто думая о родных в Нью-Йорке и малыше в Лондоне, задавался вопросом: всерьез ли он хочет, чтобы Уэстон прижился в мире его матери – или пусть лучше живет в другом, который чище и проще, в котором вырос он сам?

Как же ему хотелось показать Уэстона деду и бабке! С какой мýкой он отвечал на письма отца, умолявшего его вернуться! Когда он раз или два заговорил об этом с Ванессой, пообещав даже, что визит не затянется, она не поддержала эту идею.

Странно, что ссора, наконец обнажившая положение дел, возникла не из-за его родни, а из-за Бена Франклина. Она состоялась в начале декабря 1774 года.

Когда благонамеренное вмешательство в историю с письмами Хатчинсона обернулось столь неприятной реакцией, Франклин возмутил не только колонии. Многие в Лондоне пришли к выводу, что он нарочно разжег страсти, и проклятия так и сыпались на него. В отместку Франклин написал пару статей, где указал на ошибки лондонского правительства. Это усугубило ситуацию, и Франклин стал непопулярной фигурой, хотя в парламенте у него еще остались влиятельные друзья.

Джеймс и Ванесса возвращались с обеда в экипаже, катившем по ледяным вечерним улицам, и Джеймс имел неосторожность посетовать на грубость, с которой там откровенно отзывались о Франклине.

– Ничуть не удивлена, – буркнула Ванесса.

– У него добрые намерения, – сказал Джеймс.

И тут Ванесса взорвалась без всякой причины – разве что гнев накапливался давно:

– Франклин – проклятый колонист! Грязный мелкий предатель, который рядится под джентльмена!

– По-моему, это немного несправедливо.

– Он приехал в Лондон. Пообещал помочь. Мы отнеслись к нему как к англичанину. Мы даже поручили этому сучьему сыну править Нью-Джерси! У такого выскочки, если он джентльмен, есть только один выход – помалкивать, пока не спросят! На мой взгляд, его и прочих изменников из колоний надо вывести в чисто поле и расстрелять! Тогда в колониях будет порядок.

– Ну что ж, теперь нам известно твое мнение.

– Я не знаю ни одного, кто думает иначе, чертов ты колонист! – выкрикнула она. – Скажи спасибо, что у тебя есть сын, который родился в цивилизованной стране! Я молю Бога, чтобы его нога не ступила на вашу собачью землю!

Джеймс велел кучеру, который наверняка слышал весь разговор, остановить экипаж. Он вышел. Ванесса не сказала ни слова.

Идя домой, Джеймс не испытывал ни горечи, ни гнева – только отвращение. Добравшись же до дому, он спокойно подошел к своему бюро и достал последнее письмо от отца. Перечитав его настойчивую мольбу повидать мать, он ощутил жгучий стыд. Джеймс решил плыть при первой возможности, пусть без семьи. Затем ушел в свою гардеробную и лег спать один.

Встал он поздно, позавтракал в одиночестве и уже собрался в контору Альбиона, когда дворецкий вручил ему письмо. Оно было написано четким почерком Ванессы. В нем говорилось, что рано утром она отбывает на континент и не знает, когда вернется.

В канун Рождества Джеймс пошел к Бену Франклину. К его удивлению, Франклин не стал его отговаривать, когда он сообщил старику о своем решении.

– Дело в том, – признался Франклин, – что я пришел к тому же выводу. В Лондоне я стучался во все двери, какие знаю. Некоторые еще открыты для меня, и все там говорят одно: британское правительство не дрогнет. Я всегда верил в возможность компромисса. Больше не верю, – улыбнулся он. – Похоже, прав был ваш молодой товарищ-адвокат. Возможно, скоро я последую за вами.

– Я и не думал, что нас, колонистов, настолько презирают.

– Британцы злы. Когда люди злы, в ход идут любые оскорбления, а предубеждение возводится в основание.

– Британской спеси я тоже так и не понял.

– Все империи спесивы. Это заложено в их природе.

Они распрощались, обменявшись сердечным выражением доброй воли. Осталось собраться в путь и взять с собой малыша Уэстона, коль скоро уехала его мать. Хвала Господу и за это. В конце концов Уэстон увидит бабушку с дедом.

Взяв малыша за ручку и приготовившись взойти на борт корабля, он мысленно поклялся в одном: мальчонка не должен знать, что мать его не любила.

Март 1776 года

Снаружи синело небо. Гудзон уже сказал ей, что на улицах тихо. Абигейл вернула письмо отцу, вышла в прихожую, где ждал маленький Уэстон, и взяла малыша за руку.

– Идем гулять, Уэстон, – сказала она.

Мальчик уже стал ей как родной сын. Он был милейшим существом. Она скорее рассталась бы с жизнью, чем дала его в обиду.

До чего изменился мир через год после возвращения Джеймса! Какое-то время еще звучали голоса, призывавшие к умеренности. Континентальный конгресс поклялся, что хочет от Британии только справедливости. В Нью-Йорке Джон Джей и ему подобные пытались обуздать «Сынов свободы». Но недолго.