Клод Моне - Мишель де Декер

«Благодаря Моне, — вторил ему Ф. Робер Кемп в номере „Орор“ от 11 мая 1909 года, — мы видим не реальный мир, но его подобие». Одним словом, пруд Моне — примерно то же самое, что знаменитая платоновская пещера…

Впрочем, сам художник, постепенно старившийся в Живерни, как всегда, был недоволен собой. Доказательством тому может служить его коротенькая записка, адресованная Жеффруа[197]: «Нынешний 1909 год выдался для меня совершенно ужасным. Вы поверите мне, если узнаете, что после возвращения из Венеции, то есть на протяжении целого года, я ничегошеньки не сделал, вообще не прикасался к кистям. Сначала хлопоты из-за выставки „Нимфей“, потом отвратительная погода все лето, наконец, нелады со здоровьем. Грустный итог, как видите. Радоваться нечему…»

Жалуясь на плохую погоду, Моне слегка преувеличивал, ибо лето в Нормандии выдалось замечательным. Здоровье Алисы немного улучшилось, и он даже предложил ей вместе отправиться в Котантен — Шербур, скалы Жобура, мыс Аг, Гревиль — родина Милле, дюны Картере, знаменитая колбаса из субпродуктов в Вире, Арас-дю-Пен… Супруги провели пару недель в настоящей идиллии. 21 июля они вернулись в Живерни, но удовольствие от поездки ощущалось так живо, что неделю спустя Моне снова предложил:

— Вернемся туда! Поедем в Ландемер! Это рядом с деревней, где жил Милле, и в двух шагах от Рош-дю-Кастель-Вандона!

Пейзажи в местности между городами Юрвиль-Наквиль и Омонвиль-ла-Рог, где чета Моне провела примерно десять дней, и в самом деле оказались захватывающе красивыми. Поразительно, но Клод за все это время не сделал ни одного, даже маленького наброска. А бездействие, как мы знаем, всегда заставляло его испытывать беспокойство. Тревожилась и Алиса. «Погода прекрасная, — писала она Жан Пьеру, — но, к сожалению, ему не работается…»

Приход осени в Живерни знаменовал наступление ненастья. Пасмурно было и на душе Моне. Весь октябрь шли дожди, прибивая к земле цветы в саду. В доме тоже царило уныние. Алиса все чаще по целым дням не вставала с постели. Устала, объясняла она. Тем не менее ей пришлось собраться с силами, чтобы позаботиться о приехавшей Жермене, которая вскоре родила вторую дочь Нисию. Из Сен-Сервана время от времени приезжал Жак, как всегда, без гроша и в долгах. Он просил «взаймы» крупные суммы денег, на возвращение которых никто уже и не надеялся. С дядей Леоном, на химическом заводе которого он работал в Маромме, отношения у него так и не сложились.

Дожди лили без перерыва весь январь и февраль 1910 года. А потом случилось наводнение! Это было настоящее бедствие. В Париже вода доходила до вокзала Сен-Лазар. Поезда в Живерни больше не ходили. В саду прорвало дамбу, и грязная вода затопила все вокруг. От пруда, разумеется, не осталось и следа. О нем напоминала лишь выступавшая наружу горбатая верхушка японского мостика… Дому, правда, ничто не угрожало, а вот большая часть цветников оказалась под слившимися водами Эпты и Сены. Стихия бесновалась.

Бесновался и Моне, беспомощно глядя на царившее вокруг разорение.

— Все мои цветы затопит тиной! — горестно восклицал он. — Это катастрофа!

Все, все придется делать заново. О ужас, о отчаяние!

«Возьмите себя в руки, — пытался образумить его Мирбо. — Думайте о том, что вы пострадали меньше других. Ваш прекрасный сад, радость вашей жизни, вовсе не погиб. Вода спадет, и вы убедитесь, что разрушений в нем гораздо меньше, чем вы предполагали. Крепитесь, старина Моне!»[198]

Ремонтные работы начались лишь в конце марта, когда вода наконец ушла… Разумеется, они потребовали крупных расходов. Но не стоит уж очень сильно переживать за Моне — его личный счет в вернонском отделении «Сосьете женераль» мог осчастливить любого банкира. В 1912 году хранившаяся там сумма превышала 176 тысяч франков![199]

— Он не относился к числу легких клиентов, — вспоминал Марсель Ронсерель, работавший тогда в отделении банка[200]. — Например, он терпеть не мог ждать. Чуть что, сразу начинал стучать об пол своей тростью, а то и размахивать ею. Стоило ему появиться у нас, все знали: сейчас произойдет что-нибудь необычное. Как-то раз, это было в 1921 году, он принес нам чек на девятьсот тысяч франков[201], подписанный сестрой японского императора!

— Да, я стал слишком много зарабатывать, — признался он однажды журналисту Андре Арнивельду.

Арнивельд поведал об этом в своей небольшой статье, опубликованной в газете «Энформасьон» 23 октября 1921 года и озаглавленной «Стыдливость Клода Моне».

«Человек, от которого я услышал эти слова, — говорилось в ней, — большой оригинал! Клод Моне — художник, мало того — один из самых знаменитых и величайший из живущих ныне художников, и этим все сказано. Я вспомнил это его восклицание, прочитав на днях о том, что певец Темзы и Руанского собора передал в дар государству дюжину своих картин из восхитительной серии „Нимфеи“. Некоторое время назад мне выпала счастливая возможность провести целый день в Живерни, в доме живописца и в его обществе. Клод Моне рассказывал мне о суровых временах, которые ему пришлось пережить в начале своей карьеры, и именно тогда-то у него и вырвалась фраза, что, дескать, теперь он зарабатывает слишком много.

Он дал мне полистать небольшую пожелтевшую брошюру, которую разыскал на столе у себя в мастерской. На ней стояла дата — 1877 год, время беспощадных гонений на „банду“ импрессионистов, в которую наряду с Клодом Моне входили Ренуар, Сислей, Писсарро… Брошюра представляла собой каталог выставки-продажи произведений указанных художников, состоявшейся в торговом зале.

— Это был незабываемый день! — говорил мне Клод Моне. — Для поддержания порядка в зал нагнали полицейских! Посетители специально договаривались здесь встретиться, чтобы от души посмеяться. И они смеялись! Они передавали друг другу наши картины, нарочно держа их вверх ногами, словно говоря: какой стороной ни поворачивай, все равно ничего не поймешь!

Пока я просматривал брошюру, художник карандашом проставил рядом с названием каждой картины цену, за которую та была продана:

Ренуар (Огюст),№ 19, „Голова девушки“ — 50 фр.;

Сислей, № 38, „Сена, Сен-Клу“, 141 фр.

И так далее.

Возвращая на место каталог, Моне грустно улыбнулся.

— Поверите ли, — сказал он, — но я жалею о тех временах, когда любой человек, с трудом наскребший сотню франков, мог прийти к художнику, купить у него картину и уйти домой вместе с ней, дрожа от счастья. Сегодня нам предлагают по пятьдесят тысяч франков, но больше никто не разбирается в искусстве. Великим двигателем людей стал снобизм. Они говорят, что любят живопись… Только я им не верю…