Владимир Ленин. На грани возможного - Владлен Логинов

А где власть? Кто власть?

Правительства нет… Оно бездействует».

Поведение контрреволюционеров в столице говорит о том, что «о “суде” тут смешно и говорить». А посему рассуждение сторонников явки, надеющихся на то, что «какой-нибудь суд при таких условиях может что-либо разобрать, установить, расследовать?? Это – рассуждение наивное до ребячества. Не суд, а травля интернационалистов, вот что нужно власти». И Владимир Ильич повторяет: «Дело не в “суде”, а в эпизоде гражданской войны»[614].

Но может быть все эти рассуждения излишне усложнены? Вот генерал Волкогонов написал просто: «Ленин почти никогда лично не рисковал», и в июльские дни 1917 года его обуяло «обычное человеческое чувство страха»[615]. Об истоках подобного рода умозаключений писалось много: мещанин, даже если он увенчан академическими лаврами, пытается низвести великого человека до своего уровня, приписать ему собственные мелкие, эгоистические чувства.

Любая точка зрения имеет право на существование. Кроме той, которая основана на неправде. Волкогонов цитирует записку Ленина Каменеву: «в случае своей гибели…» Но ведь нет таких слов в записке. Там другое: «если меня укокошат…» Почему вместо трагического – «если меня убьют» или патетического – «если я погибну» – это ироническое «укокошат»? Да потому, что политик, избравший путь революционной борьбы, знает – арест, тюрьма и даже смерть – неизбежные спутники его профессии. И не надо каждый раз, когда возникает опасность, впадать в театрально-трагедийный тон. Так что, «если меня укокошат», – сделайте то-то и то-то. И всё… «В жизни часто Ильич стоял на краю смерти, – заметила как-то Надежда Константиновна. – Это тоже отпечаток свой кладет, тоже страхует от мелких чувств»[616].

«Бычий хлоп» – крепкий мужик – так прозвали его сокамерники уголовной тюрьмы в Новом Тарге в 1914 году. В записках, предназначавшихся для врачей, а не для печати, Крупская написала о том же: «Был боевой человек… Ни пугливости, ни боязливости. Смел и отважен». Она вспоминала, как 1907-м уходил он по льду от царских ищеек из Финляндии. «Лед, несмотря на то, что был декабрь, был не везде надежен. Не было охотников рисковать жизнью, не было проводников. Наконец Ильича взялись проводить двое подвыпивших финских крестьян, которым море было по колено. И вот, пробираясь ночью по льду, они вместе с Ильичем чуть не погибли… А Ильич рассказывал, что когда лед стал уходить из-под ног, он подумал: “Эх, как глупо приходится погибать”»[617].

Тогда, в 1907-м, случай помог – выбрались. А теперь? По точному юридическому определению, пишет Ленин, добровольная сдача в данных условиях есть не что иное, как «юридическое убийство из-за угла». Оно является не признаком бесстрашия, а лишь свидетельством глупости. Поэтому «пусть интернационалисты работают нелегально по мере сил, но пусть не делают глупости добровольной явки!»[618]

А из Питера надо было уходить. 8 июля, после отставки премьера – князя Львова, министром-председателем правительства стал Керенский, сохранивший за собой пост военного и морского министра. Судя по всему, «страха ради», он решил продемонстрировать решительность и беспощадность. В тот же день был подписан приказ № 28, требовавший при наведении порядка в стране и армии, «не останавливаться перед применением вооруженной силы». Подтверждалось распоряжение Временного правительства от 6 июля об аресте и предании суду «за государственную измену» лиц, повинных в беспорядках. Для этого учреждалась специальная следственная комиссия с чрезвычайными полномочиями. А через несколько дней (12 июля) появился и приказ о введении на фронте смертной казни и «военно-революционных судов».

8 июля Керенский приказал арестовать руководителей Центробалта (Центрального Исполнительного комитета советов моряков Балтийского флота), а заодно и командующего Балтфлотом, контр-адмирала Дмитрия Николаевича Вердеревского за отказ 4 июля отправить боевые корабли на усмирение кронштадтцев. В столице вводился запрет на уличные собрания и владение оружием частными лицами. Весь гарнизон был разделен на три категории: активно участвовавших в выступлении – они подлежали расформированию и отправке на фронт; участвовавших в беспорядках лишь частично – в них расформировывались лишь отдельные батальоны, роты и проводилась общая чистка от «подрывных элементов»; и, наконец, оставшиеся лояльными правительству – их ожидала лишь чистка[619].

8 июля для обывателей и прочей публики было устроено грандиозное шоу: под усиленным конвоем 1-й пулеметный полк был разоружен, выведен на Дворцовую площадь, заклеймен позором и расчленен для отправки на фронт. Публика была в полном восторге. А солдаты? «Я видела, – пишет Крупская, – как разоруженный полк шел на площадь. Под узду вели разоруженные солдаты лошадей, и столько ненависти горело в их глазах, столько ненависти было во всей их медленной походке, что ясно было, что глупее ничего не мог Керенский придумать»[620]. На следующий день такая же экзекуция ждала Гренадерский, 1, 3, 176 и 180-й пехотные запасные полки.

В большевистском ЦК решили Ленина и Зиновьева переправить к Сестрорецку, в рабочий поселок близ станции Разлив. Вечером 9-го Владимир Ильич сбрил бороду и подкоротил усы – совсем как на фотографии 1910 года. Григорий, не брившийся эти дни, подстриг пышную шевелюру, а усы и бороду оставил. Аллилуев дал Ленину серую кепку и свое рыжеватое пальто, в котором Ильич «походил на финского крестьянина или на немца-колониста». Зиновьеву досталось «пальто-клёш яркого пестрого рисунка», делавшее его похожим «на прибалтийского коммивояжера».

К Приморскому вокзалу пошли пешком по Рождественским, Преображенской, Кирочной улицам, потом через Литейный мост по набережным. Шли гуськом, держа дистанцию: впереди член ЦИК сестрорецкий рабочий-оружейник Вячеслав Зоф, за ним Ленин и Зиновьев, а замыкали Аллилуев и Сталин. Шли мимо казарм, патрулей, караулов. Но обошлось. У Большой Невки их встретил сестрорецкий рабочий Николай Емельянов. Через товарные ворота, под вагонами, вышли на перрон. Сопровождающие остались, а Емельянов, Ленин и Зиновьев сели в последний, как его называли – «пьяный поезд». «Посреди дороги, – рассказывает Николай Александрович, – на станции Пагулы, сели какие-то молодые люди и стали петь про Владимира Ильича разные хулиганские песни – они здорово выпили. Молодцы на следующей станции слезли. Мы благополучно добрались до места в три часа ночи»[621].