Умница, красавица - Елена Колина

Как-то раз она встретилась у Сони с Антошей, быстро поставила очередной диагноз ему и его отцу, а в дополнение попыталась быстренько втолковать дочери и внуку основы психоанализа.

– Папа сказал, что психоанализ – это не наука, а интеллектуальное построение… – мирно заметил Антоша, – папа сказал, что никакая идеология не может быть наукой…

Нина Андреевна кричала над беременной Соней – нет, наука, наука… возьмем, к примеру, научный коммунизм – это была наука, наука!., а идеология здесь ни при чем, а психоанализ – наука, наука!..

– Нина, ты больше всего любишь психоанализ, потом научный коммунизм, а потом кого? – спросил Антоша. Он нисколько не стремился задеть ее тем, что она любила идеи больше своих детей, искренно поинтересовался, кто же следующий за научным коммунизмом. Но Нина Андреевна отчего-то смутилась и даже на мгновение пожалела, что сама когда-то велела называть ее Ниной, может быть, бабушкой все-таки было бы лучше?.. Или даже бабулей…

И Нина Андреевна перевела разговор на другую тему—платный семинар семейных психологов по позитивной психотерапии, в котором она собиралась принять участие. Теперь Нина Андреевна числила себя семейным психологом, консультировала супругов на грани развода и уже помирила две пары.

Если честно, одну. Но она считала, что и одна пара – очень хороший результат… и так далее. И даже немного отошла от психоанализа в сторону позитивной психотерапии. В общем, Нине Андреевне было не до Сони с ее антителами.

– Надеюсь, ты извлекла из своих ошибок хороший урок, – специальным преподавательским голосом для двоечников сказала она однажды и тут же горячо, путано проговорила: – А, впрочем, я не желаю, я не желаю, не желаю…

– Чего ты не желаешь? – лениво спросила Соня.

– Ничего я не желаю, – отмахнулась Нина Андреевна, – этот твой, он, он… он самый плохой человек в мире. Не считая, конечно, твоего мужа…

Ну что тут скажешь? Соня предпочла промолчать. Ее привычная отдельность от матери была удобна, как наспанная подушка, к тому же чем труднее ей было, тем больше она опасалась пускать Нину Андреевну в это свое трудное, – так было всегда. Нина Андреевна, в свою очередь, предпочла не продолжать разговор – если не говорить о неприятном, то это неприятное будто бы и не существует.

И еще у Сони однажды была странная посетительница. Вернее, сама посетительница не была странной, удивительным было ее появление в Сониной палате: Соня словно сидела в партере, а перед ней на сцене проходили все персонажи ее драмы.

– Ой! Здравствуйте, – приподнялась в кровати Соня.

Мышь, к ней пришла Мышь, то есть не Мышь – нехорошо, что она по школьной привычке называла так Аллу Ивановну.

– Здравствуй, Николаева, – Алла Ивановна примостила пакет с зимними яблоками на тумбочку посреди лекарств.

Алла Ивановна не произнесла ни одного слова, которое показало бы, что она пришла навестить свою бывшую ученицу в отделение акушерства и гинекологии, а не в лор-отделение, где Соня лежала бы, к примеру, с воспалением среднего уха…

Какой у тебя срок? Кто у тебя, мальчик, девочка? Когда ты рожаешь? Алла Ивановна не задала ни одного положенного вопроса, отсидела вежливые десять минут, поговорила ни о чем и распрощалась, метнув в изумительно спокойную Соню колкий неодобрительный взгляд. Как будто Соня забеременела в пятом классе от соседа по парте и опозорила школу.

Соня мгновенно забыла об этом визите, даже не успев рассказать Князеву. Мышь не входила в сферу ее беременных интересов.

Князев приезжал к Соне так часто, как мог, – каждые выходные, изредка через выходные. В январе Соня бывала с ним то разговорчива, то молчалива, временами капризна и почти всегда нежна, как прежде, прижималась лицом к его рукам и ничем не давала повода подумать, что она его разлюбила, но что-то зыбкое, неокончательное постоянно висело между ними.

Соня ушла в себя, и в себе ей оказалось на удивление хорошо, лучше, чем с ним. Князев, конечно, знал, что беременные женщины сосредоточиваются на себе, особенно если беременность протекает тяжело, и Соня неосознанно сосредоточилась на том, чтобы выносить их девочку, – теперь уже было известно, что это девочка, будущая послушная зайка-отличница. Это была несложная догадка для врача, но с ней он не был врачом, а был мужчиной, и ее безоговорочное подчинение законам природы казалось ему обидным, не отвечало его любви, особенной, единственной в мире. Он любил, его любили, они ожидали свою девочку, послушную отличницу, и он был счастлив, но как-то виртуально, воображаемо счастлив, как будто смотрел на себя со стороны и понимал, что должен быть счастлив… Все произошло так быстро, слишком быстро, мгновенно – вот Соня в Италии, любящая, полная страсти, а вот… ей нельзя шевелиться…

Долгое отсутствие физической близости между ними воспринималось им досадливо, как наказание, и Князев сердился, когда Соня недовольно морщилась в ответ на его взгляды и отталкивала его руки. Сердился и на себя, что так сильно ее хотел, стыдился своего постоянного желания, как будто он неловкий, навязывающий свою страсть мальчишка. В январе он любил ее больше, чем она его.

В феврале к антителам прибавился пиелонефрит. Соня была некрасивая, отекшая, вялая – невозможно было представить себе, что она так переменится… И лицо, у нее стало такое лицо, что даже не нужно было смотреть на тело, чтобы понять – беременная.

К его любви больше не примешивалось желание близости, и теперь Князев злился на себя за то, что отсутствием желания он предает ее, что он должен хотеть ее и такую.

Как же он живет столько времени без женщины, иногда думала Соня, и тут же, вслед, приходили гадкие, будто и не ее мысли – с кем? И тут же мелькало – Барби… Однажды Князев сказал что-то незначащее, из чего можно было понять, что

Барби не исчезла, не растворилась, существует в невинных звонках, нечаянных встречах в клинике. Расспрашивать она стеснялась, боялась обнаружить свою ревность, незащищенность.

И очень его любила. В феврале она любила его больше, чем он ее.

В марте Князев часто был раздражен, старался и не мог скрыть своего раздражения, и однажды, входя в палату после недельного отсутствия, заметил, что Соня сжалась, увидев его…

– Ты меня больше не любишь? – не здороваясь, спросила она.

– Ты что? Как это не люблю? – испуганно спросил он и заторопился: – Я очень, очень… Сонечка…

В марте Соне почти удалось справиться и с антителами, и с пиелонефритом, теперь они оба были нежны друг к другу, и между ними начались – разговоры. Иногда у Сони вдруг мелькало желание, но почему-то это случалось, когда Князева не было рядом. А когда он был рядом, не было желания, и ничего не было, кроме страстного стремления, чтобы он наконец-то ее понял… Потому что они все говорили и говорили, без конца.

Князев требовал, чтобы она сделала окончательный выбор между ним и мужем. Соня удивлялась его глупости: муж, какой муж, она уже СДЕЛАЛА выбор.