Исправленная летопись. Книга 3. Пушки и колокола - Михаил Ремер

– Ты теперь поди сыщи хоть одного без них-то! И нога в тепле, и не скользит по снегу-то. Вот только кузовок тягать обувка помягше нужна. Бо ноги в кровь растираешь, – подхватил Ивашка.

– А так, во всем хороши! Ты садись, Никола! Вмиг довезем! – снова перебил брата Стенька.

– Ну-ка, – едва рассевшись, попросил пришелец, – к Ершу снесите! Видеть желаю, как он там. Да напомните, чтобы не запамятовал обучить, как портянки вязать!

– Портянки?

– Ну, отрезы на ноги. Не растирать чтобы.

– Онучи, что ли? Так нога упаривается. Не годится так, – живо отозвался Стенька.

– А за Ерша напрасно печешься, – расхохотался Ивашка. – Тот ох как смекалист! А к тому еще и возраст горячий прибавь. Он уж и освоился, и плечи расправлять начал со станком-то твоим! И добро сукно получается, и недорого!

– Теперь уже княжий он. За то, правда, битым бывает теми, кто нынче не в почете, – зло сплюнул Стенька.

– Но ничего. Крепкий. Оклемался, – рассказывая, парни приволокли повозку к дому юнца, у крыльца которого уже толпились несколько бородатых мужиков, словами последними хая Николиного знакомца.

– А ну, Ерш, выходи! Битым тебе быть!

– Ишь, удумал чего: княжьим стал! А нам как?! Лапу сосать?!

– Выходи, кому велено! Нет, так и тебе же и худо будет! Дом пожжем!

– А ну, бестии, пошли прочь! – выскочив из кузовка, Николай Сергеевич встал между буянящими типами и крыльцом дома юнца.

– А ты кто будешь-то? Чего раскомандовался?! – оскалился в ответ один из мужиков, в котором Николай Сергеевич без труда признал того самого Тимоху, что требовал денег за модернизацию своего же ткацкого станка, да еще и грозился, что всех ткачей против новинки настроит.

– Никола я! Чужеродец! Забыл уже, что ли? – зло огрызнулся пенсионер. – Чего хайло распахнул?!

– Бесий сын! – засопел в ответ тот. – Уж я тебя! – топчась на месте так, словно бы решаясь, бросаться на пожилого человека или нет, желчно выдавил тот. – Без харча с диковинами своими дьявольскими оставил! – Остальные лиходеи, поняв, кто перед ними сейчас, набычившись, подались вперед, готовые буквально растерзать наглеца, покусившегося на их достаток.

– А ежели вдвоем мы? – рядом с Николой вырос Некомат.

– И мы с тобою, Никола! – поспешили присоединиться Вольговичи.

– А вы, потяги, – прочь подите! – не ожидавший такого расклада, зло оскалился бородач. – А то осмелели, как чужеродца увидали! Ох, погодите. Уйдет он, так мы и вам ноги попереломаем! – уже стушевавшись, продолжал храбриться задира.

Ох, как выбесило это пришельца! С прытью, которой ну никто от него не ожидал, тот подскочил к Тимохе и, коротко замахнувшись, двинул типу под ребра, заставляя пройдоху, охнув, согнуться пополам. Не теряя ни секунды более, учитель, захватив противника за шею и, резко крутанув, швырнул на снег, поближе к молча наблюдавшим за происходящим товарищам своим. Не давая деляге опомниться, пенсионер обрушился на него и рывком развернув харей к небу, принялся наносить мощные, с широкими замахами, удары по физиономии.

– Душегуб! Бестия! Пусти, шельма! – неумело закрываясь руками, верещал тот. – Спасайте, православные! Губят!!! Довольно! Христом-богом молю, помилуй! – поняв, что помощи ждать неоткуда, взмолился наконец Тимоха.

– Нож! – ловко соскочив с ревущего противника, рявкнул преподаватель, протягивая к Некомату руку. – Живо! – видя, что новый знакомец колеблется.

– Не до греха, Никола, – промямлил в ответ тот.

– Нож! – набычившись, пришелец двинул прямо на купца, и тот, глядя на перекошенное безумным оскалом лицо, предпочел подчиниться, испуганно бросив на снег припасенный нож. – Получай, индюк! – Николай Сергеевич, подхватив клинок, бросился на хлюпающего разбитым носом мастерового и, резким движением рванув за бороду, одним махом отсек предмет гордости гнусного типа. – Все?! Все видали?! – развернувшись к притихшим от такого оборота спутникам Тимохи и в воздухе сотрясая отсеченной бородой, проорал трудовик. – Шельмы! – с ненавистью выдохнул он. – Еще мразь хоть одна поперек диковин голос подымет, быть бороде рубленой! Ясно!!! – шагнул он в сторону сбившихся в кучку мужиков. В ответ те, бросая затравленные взгляды то на мечущего молнии буяна, то на трясущегося в беззвучном реве пострадавшего, торопливо закивали головами. – Шельмы, – тяжело дыша, опустился на снег преподаватель. – Как предлагал станки, так и рожи воротили. Все на отцов да на дедов кивали, бестии! Куды поперек их! А как малец, новины приняв, княжьим стал, так и взбеленились: «По миру чужеродец пустит». Шельмы!

– Не губи, Никола, – разом бухнувшись на колени, те судорожно поползли к пенсионеру. – Дай станков. Христом-богом молим! Век должны будем! Без харчу стоим! Мальчонка вон цены сбивает! Как так-то?

– А так, – прохрипел в ответ пожилой человек, – что брать надо, пока дают. А теперь – вот вам! – встрепенувшись, тот резко выбросил вперед руку, яростно тыча кукишем прямо в рожи горемыкам.

– Помилуй! Детки дома! По миру пойдем, так и Божья на то, видать, воля за грехи-то. А детки-то? Детки как?

– Запели, – пенсионер неожиданно расхохотался. Но смех то был совсем недобрый. Такой, что, забыв про задиру, горе-бойцы поспешили ретироваться. Впрочем, пенсионер, зашедшись в каком-то безумном смехе, этого уже не увидел. Остальное помнил он, как в тумане. Как из дома выскочил Ерш и бросился на помощь бьющемуся в истерике пенсионеру. Как подоспевший Некомат, крестясь и молитвы начитывая, буквально вырвал из рук товарища и нож, и бороду. Потом, растерянно покрутив перед носом трофеем, он, в сердцах сплюнув, швырнул клок в сторону обалдело пялящегося на происходящее Тимохи. Как тот, взвыв по-собачьи, подскочил, в воздухе подхватывая бывший предмет гордости и, как ребенка, прижав его к груди, размазывая по разбитой харе кровь вперемешку со слезами, ринулся прочь. Более или менее пришел в себя, лишь когда его мордой макнули в рыхлый снег.

– А ну, пустите, черти! – с шумом вынырнув из сугроба, пенсионер отбился от сопровождающих.

– Живой, что ль? – суетился вокруг него Некомат. – Ох ты, Никола, перебесился! Думали, что ль, Дьявол разум прибрал.

– Какой, к черту, дьявол?! – тяжело на ноги подымаясь, прохрипел Николай Сергеевич. Тело, опустошенное этой вспышкой гнева, не очень-то и повиновалось: ухавшая всплесками боли голова нещадно кружилась, а самого била мелкая противная, словно бы в лихорадке, дрожь. – Да пустите вы! – уже спокойней проворчал учитель, и его товарищи, видя, что приступ действительно прошел, расступились, отпуская пожилого человека. – Знаешь их? – нетвердой походкой подойдя к Ершу с покрытой синяками и засохшими уже кровоподтеками физиономией.

– Знаю, – буркнул в ответ парнишка. – Тимоха-мошна, брат его – Тихон, Буслай-хромой да Мень.

– Шельмы, – вспомнив оставшихся в грядущем БКМ-а и его гвардию, Николай Сергеевич содрогнулся. – Вешать! Как собак! По миру пущу! Взъелись чего на тебя? Что работы лишил?