Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

– Да, в этом Генни можно доверять.

За окном стремительно летели назад зелёные холмы и пожелтевшие рощи. Изредка мелькали маленькие городки. Джонатан откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Фредди шевельнул плечами, устраиваясь поудобнее. Что ж, можно и отдохнуть. С каким вкусом Джонни выговаривает: «дом», «домой». Что ж… Это его дом. Джонатан Бредли, лендлорд…

… Серое, в потёках грязи, с полузасохшей ссадиной под глазом и свежими синяками на лбу – у ковбоев руки тяжёлые, уж коли бьют в лоб, то на совесть – мальчишеское лицо. Ярко-синие настороженные глаза. Серые от грязи слипшиеся волосы. Ковбойка, джинсы, сапоги – всё грязное, рваное. А видно, что совсем другого табуна жеребёнок. Из дома, что ли, сбежал?

– И кто у тебя висит на хвосте, малец?

– Это моя проблема, сэр.

– Не ершись, малец. В одиночку не выживешь.

– Но и никого не подставишь, сэр.

Он кивает. Мальчишка держится из последнего. Сдохнет, но не сдастся. Видал таких.

– Садись рядом, малец. И запомни: сэров здесь нет. За сэра да милорда и врезать можно.

Мальчишка молча кивает и садится рядом, устало опустив плечи. Камера просторная, но уж больно много натолкали в неё сегодня, ног не вытянуть.

– Мустанг, сыграем?

– Не на что.

Отвалили. Не лежит сегодня душа к игре. Вот и выпил, и в морду кому-то дал. Хорошо дал, раз на трое суток сунули. А тоска не отпускает. Подраться, надраться и трахнуться. Радости ковбойские. А сегодня чего-то… не то. Из какого же табуна такой… светленький? Грязь корой, а видно.

– А ну… исчезни, мелюзга!

Мальчишка дёргается, но он тяжело опускает руку на костлявое мальчишеское плечо и поднимает глаза на покачивающегося опухшего ковбоя.

– Тебе места мало?

– А тебе что…?!

– Оставь мальца.

– Молод он у стенки сидеть!

Ну ладно. Раз напросился, так и получи. Он вскакивает на ноги и одним ударом отбрасывает приставалу к противоположной стене.

– А ты полежи!

Общий хохот и ругань.

– Ну, Мустанг лягнёт, так лягнёт.

Лязг отодвигаемой решётки, и шериф на пороге.

– Тебе, Мустанг, добавить, что ли?

– Я не жадный, шериф, но что моё, то моё.

Шериф одобрительно хмыкает, а камера дружно хохочет. Над побеждённым. Отсмеявшись, шериф начинает распоряжаться:

– Ты, ты и ты… На выход! Ты тоже. А ты до утра посиди, остынь. Ты… чёрт с тобой, на выход.

Он сидит спокойно. Его трое суток только начались. Взгляд шерифа скользит по его лицу и останавливается на мальчишке.

– А ты чего сидишь? На выход. Ну!

Мальчишка медленно встаёт, оглядывается. И вдруг звонким, аж звенящим голосом:

– Сказали, двое суток…

– Что?! – рявкает шериф. – Щ-щенок! Повадился на казённый счёт ночевать. А ну, пошёл вон! – и, схватив мальчишку за шиворот, выкидывает того в коридор. – А ты… – тяжело переводит дыхание, – ты, Мустанг, посиди. А ещё брыкнёшь, добавлю. Без коня останешься. Сядь, я сказал!

Он сам не заметил, как встал, и теперь медленно нехотя садится. Шериф заканчивает чистить камеру и уходит, заперев дверь. Значит, ночь началась. Ну что ж, трое суток его конь у коновязи простоит, воды поставят, охапку сена кинут. А на четвёртые сутки конь считается бесхозным, бери, кто захочет. Сволочь шериф, не дал запаса. Теперь хочешь коня сохранить, так сиди тихо. Тяжело одному. Жаль, не сказал мальцу, чтоб, если что, взял Гнедого, он бы расплатился потом. Не успел. А теперь что ж… В камере стало просторно. Шериф оставил с десяток самых… Ну, там свой расчёт и выбор. А десятку как раз улечься. Это на день камеру набивают, а на ночь лишних выкидывают. Что ж…

– Мустанг, эй, Мустанг!

– Что?! – вскидывается он со сна.

Сопя и кряхтя, поднимают головы остальные.

– Не ори, лужёная глотка, – у решётки Билли Козёл, помощник шерифа, с каким-то белым узелком в руке.

– Чего тебе, Козёл? – спрашивает он уже тише.

– Передача тебе, Мустанг.

– Чего-о-о? Ты в своём уме, Козёл? Я ж за такие шутки… Выйду – рога обломаю.

– Выйди сначала, – Козёл смеётся мелким блеющим смешком, за что и получил своё прозвище. – Берёшь передачу или нет?

– Дают, бери, – он встаёт на ноги и подходит к решётке.

Маленький узелок свободно проходит между прутьями и ложится на его ладонь.

– Ушлый у тебя дружок, – смеётся Козёл. – Ухитрился, – и уходит.

А он стоит у решётки дурак дураком с узелком на ладони. И ничего не может понять. Передача. Неслыханное дело. Это ж кто… ухитрился? Дружок? Кто это? Неужели… малец?! Ну… ну…

– Мустанг, покажи, чего там?

Все встали, столпились вокруг. Такое дело, это… от веку такого не было. Он осторожно, по-прежнему держа узелок на ладони, другой рукой развязал узел, расправил концы. Две сигареты, две пресные галеты, круглое печеньице и жёлтая «ковбойская» конфета в прозрачной обёртке. Ну… ну надо же…

– Делите, парни.

– Заткнись, Мустанг, коли ума нет.

– Ты этот узелок себе на шею повесь. Талисманом.

– Точно.

– Это ж сколько он Козлу отдал, чтоб тот передал?

– Ага. Передача на цент, да охраннику доллар…

– Убери, Мустанг.

Когда он завязывал узелок, заметил на уголке следы вышивки, словно… словно две буквы были. Вышивка выпорота, не сама рассыпалась. И можно различить две буквы. JB. Он засовывает узелок в карман. И следующие сутки проходят как-то мимо него. Хотя он и болтает, и ржёт вместе со всеми над бедолагой, угодившим сразу на пять суток. Это ж надо таким дураком быть, чтоб сказать шерифу, по какой-такой причине шерифова жёнушка во все тяжкие пустилась. Ну и сиди теперь с разбитой мордой. Мало ли, что все это знают, а говорить-то зачем? Вон и про тебя, да про всех все всё знают. Не можешь стрелять, так молчи. О передаче не говорили. Попробовали, но он молча посмотрел на болтунов, и те отвалили. Сам ещё не знал, что об этом думать.

– Мустанг, спишь?

Он вздрогнул, открыл глаза. А, Говорун. Серая щетина, выцветшие от старости глаза. Старая, зашитая вкривь и вкось одежда, вытертые до белизны сапоги.

– Чего тебе, Говорун?

– Жеребёнок хороших кровей. В силу войдёт, за ним далеко ускачешь.

– Иди ты…

– Думай, Мустанг. Дважды такая карта не выпадает.

Говорун тяжело встал и пошёл на своё место. А с возрастом и впрямь… говорливым становится. Раньше от Говоруна такую речь год надо было слушать, а теперь за раз выдаёт. Что ж, Говорун всякого повидал. И терял, и находил… Он опять заснул и разбудил его шериф, приведший на отсидку целую толпу из салуна. Большая, видно, драка была.

– Ты, ты, ты, – командовал шериф,