Удар отложенной смерти - Инна Тронина

– Обер! – Андрея трясло, как в лихорадке. – И ты вот так, запросто, кого угодно можешь убить?

– Чтобы понять это, надо оказаться на моём месте. Но ты не был человеком десятого сорта. К тебе не обращались «эй, рыжий!» Не отправляли на самые грязные, тяжёлые работы в медучилище. Я был абсолютно бесправен. Любой русский или «казаш-хазайн» мог оскорбить меня ни за что…

– Казаш… кто? – не понял Озирский.

– Хазайн – это хозяин. Так казахи себя называли, и мы их – тоже. Я драил сортиры, выносил горшки, стирал бельё после парализованных. Ворочал их, переодевал. Ещё одна повинность была – бабам перед родами между ног брить, как полагается. Вот уж тут они оттягивались. Любая рабыня из юрты, любая курносая баба, которую муж смертным боем бил, передо мной корчила из себя, как матрона в Древнем Риме. Они же – победители, а я – фриц проклятый! Одна – представительница титульной нации. Другая воплощает в себе великий народ. А я, родившийся через четыре года после окончания войны, был там на правах пленного. После таких травм, полученных в детстве и юности, я до сих пор не могу разрядиться. Самый весомый аргумент для меня – пуля. Теперь я могу тратиться на патроны…

– Обер, ты свой капитал сколотил тоже на чужих смертях? – вполголоса спросил Андрей. Они сидели на тёмной кухне и слушали шелест вновь припустившего дождя.

– Не я начал эту войну, и не мне её кончать. Далеко не всё я делаю ради денег. Тебе вот бесплатно помогаю, и Сашке твоему. После того, как заплатил Веталю, почти без штанов остался. Заработаю, конечно, не суть. Просто не хочу, чтобы из меня делали какого-то мироеда. Вот и сейчас тебя обрадую, хочешь? Ты хотел Холодаева убрать – я сделаю это.

– Обер, не надо его мочить! Пусть суд определить меру наказания. «Вышака» получит – и с Богом! Мне самосуд не в кайф…

– Да уж, суд ему определит! Три дня лишения свободы… Усвятцев Веталя живенько вытащит. И чем дальше, тем больше вероятности, что не ты будешь властью над Веталем, а он – над тобой. Наши граждане, польстившись на лживые посуды, приведут к власти и Веталя, и Уссера, и меня – если удастся дожить. Кстати, почему твой друг был без жилета?

– Отдал ещё одному парню. У нас один «броник» на троих, Как всегда, денег нет…

– Майн Готт, что за страна такая?.. Ладно, подумаем над этим. Я бы тебе хоть сейчас жилеты отгрузил, но как ты объяснишь их происхождение? Я не понимаю, что ты хочешь от меня тогда? Сашку своего вспомни. Он ведь чуть не загнулся. А потом, возможно, на всю жизнь останется бесплодным. Болезнь почек и сокращённая на двадцать лет жизнь ему уже гарантированы.

– Филипп, я не о том! – Озирский придвинулся совсем близко. – Уссер надеется спрятать концы в воду. А я хотел бы услышать показания Веталя. Ниточки потянутся к другим, возможно, даже властным структурам. Ты согласен помочь нам задержать его без кровопролития? – Андрей провёл жёсткой ладонью по щекам, уже тёмным от щетины. – Веталя надо брать немедленно, а то он навалит трупов – будь здоров! В роли загнанного зверя он ещё опаснее, чем раньше. У него стиль такой – заложников брать, стрелять направо и налево. Ему уже всё равно терять нечего…

– Не очень-то мне улыбается, чтобы Веталь заговорил. Он и про меня много знает. Ну ладно, придумаем что-нибудь. – Филипп потрогал чуть тёплый бок чайника. – Давай ложиться уже. Поспать немного надо…

– Обер, неужели ты так и будешь душегубствовать? Если веришь в Бога, неужели трудно завязать? Не боишься ада и вечных мук?

– А у меня вся жизнь – один сплошной ад! – с вызовом сказал Готтхильф. – Я молюсь перед распятием в кабинете, когда душа просит. И в то же время спрашиваю – за что? Поему я должен за всех немцев отвечать? Испытания посылали? Заставляли за чужие грехи страдать? Тогда уж пусть собственные будут – не так обидно. Завязать я никому не обещаю, даже тебе. Принимай меня таким, какой я есть. А насчёт Веталя не беспокойся. Я его вам с Горбовским отдам, раз уж он собрался отдавать меня. Устрой мне встречу со своим руководством, только тайную, со всеми мерами предосторожности. Там мы всё обсудим. Веталя можно взять завтра вечером в «Метрополе».

Андрей пристально смотрел Филиппу в глаза, и губы на его бледном лице казались малиновыми.

– Тебе так просто сдать своего? Ну, пусть даже не Веталя – тут ясно. Но вообще… Тебе кто-нибудь на всей земле дорог? Я не о дочери говорю сейчас, а о друзьях, о соратниках, о единомышленниках…

– Да какие они мне соратники и единомышленники! Сам видишь – один сдать грозится, другой ночью шмонает, как вертухай! Не друзья они мне, а идейные враги, потому что мировоззрения у нас совершенно разные. Я хоть и чистокровный немец, но мой фатерланд – Россия, даже Советский Союз, Российская империя! Я здесь родился, прожил жизнь, и ничего другого мне не надо. Думаешь, очень приятно на бандитов пахать, отраву им стряпать? Чтобы её лохам в водку подсыпали, а потом карманы им чистили? Я ведь хочу во славу своей страны работать, за честь её сражаться! Но не дают – то немец я, то бандит, то ещё кто-то. Теперь вот в их понимании сукой стал. Запутался я, Андрей, как муха в паутине. А теперь жутко смотреть, как страна катится. С таким-то огромным потенциалом, с ядерным оружием! Да никогда никакой войны не было бы, а руководство наше на фуфло повелось! Мультиков каких-то забоялось – про звёздные войны. Прежние поколения заложили базис, накопили добра, а вот такие «граждане мира», как Уссер, или псевдопатриоты вроде Веталя, рубят корни этого дерева, и оно засыхает. Но ещё хуже те, кто просто по дурости голосует за развал, за хаос, за крах. Какая-то свобода им нужна, а на самом желе – барахло, деньги, власть. Я сначала тоже на перестройку и гласность купился, но вскоре понял – это сладкий яд. «Общечеловеческие ценности» по нраву преступному миру. И я тебе скажу, что всё происходящее – не в интересах честных людей, что бы там ни болтали по телевизору. Если всё замкнуть на выгоду, то люди перестанут быть людьми. Восторжествует животная психология – то есть общество потребления. Все будут делать только то, что им выгодно, и это – путь в никуда. Но если на то пошло, мне сейчас выгоднее всего иметь дело с тобой. Мы всегда поймём друг друга – пусть и не сразу. Если бы ты знал, Андрей, как больно мне предчувствовать будущее и знать, что ничем нельзя помочь – ни себе, ни государству! Где бы другой народ найти, достойный этой страны?

Андрей кивал, а сам почти спал. И вдруг дёрнулся, сел прямо, расширенными глазами взглянул на Филиппа и, пошатываясь, вышел в коридор. Он хотел увидеть себя в зеркале, потому что в полудрёме к нему пришла потрясающая догадка. И он удивлялся, как не понял всё раньше.

Клава Масленникова похожа на него! На него! Верно Уссер заметил – не деревенская она. Почему-то сначала показалось, что девчонка – копия Вероника, которая пришла сегодня из небытия и никак не желала исчезать, постоянно присутствовала рядом. Она умерла в январе семьдесят третьего, когда ребёнку шёл второй месяц. Ника оставила дочку в деревне, именно в Шуйском районе Ивановской области. То же самое сегодня сказал и Уссер. Родителей своих не знает. Воспитывалась бабкой по имени Клавдия Митрофановна…