Вурди - Владимир Колосов

Волк не появлялся. Но когда женщина уже готова была повернуться и уйти, что-то остановило ее. Только теперь она по-настоящему ощутила ночной холод. Она почти не чувствовала ног, пальцы рук не сгибались вовсе, подбородок и щеки заиндевели, а наброшенный на плечи шерстяной платок покрыло тонкое кружево инея.

Но она осталась стоять на крыльце.

Она ждала…

Маленькая мышка вылезла из-за кустов гуртника и стала медленно взбираться на небольшой, поросший редким кустарником пригорок. Взбираться медленно. Ползком. И когда, казалось, ее движение вверх прекратилось вовсе, женщина не выдержала и протянула ей дрожащую от холода ладонь…

— Мама!

Ай-я стояла на четвереньках, и на левой руке ее болталась веревка, та самая, которой еще совсем недавно (там, в жарко натопленной избе) была привязана к вбитому в стену крюку… ее… дочь. Дочь вурди. Дикая. Лесная. Плоть от плоти она, Ай-я. Маленькая женщина с лицом мужчины. Девочка с глазами оборотня. Украденная лесом и возвращенная людям… Зачем? Для чего? Ай-я облизнула пересохшие губы. Да. Встретились. Их судьбы. Их глаза. «Ты — вурди», — прочли в них свой приговор и женщина, и ребенок. Да (мысли метались, как испуганные ночные мотыльки). У них одна плоть, одна кровь, одна жажда, и…

«Мама!»

Там, в сенцах, с первого же мгновения их встречи они понимали друг друга без слов. Но только сейчас их безмолвный разговор воплотился в сознании Ай-и в нечто осязаемое, только сейчас Ай-я со стыдом вспомнила немой страх узнавания:

«Неужели?.. Ты?..»

«Я… я ничья». Глаза вурди не умели лгать.

И вновь Ай-я со стыдом вспомнила потаенное — радость, ибо не такой дочери хотела она. Не о такой встрече мечтала. Ибо последней в роде вурди была именно она, Ай-я, а этот маленький звереныш — он не мог, не имел права быть последним. Не зная муки быть человеком. Не зная боли не быть вурди. Не зная наслаждения быть и не быть тем и другим.

Да. Они понимали друг друга без слов.

«Ничья? А твои родители? Отец? Мать?»

«Они… — Зрачки в глазах звереныша сузились, казалось, у нее вовсе не стало зрачков. — Они похожи на тебя. Иногда», — послышалось Ай-е, но это не были слова: это шелестела трава, играл в кронах деревьев ветер.

«Иногда?»

«Да. Но чаще бывает, — шелестела трава, — у них нет ни рук, ни ног… Ни тела. Ни слов. Ни мыслей.

У них есть лишь корни, которые впиваются в землю. Ветви, которые ласкает ветер…»

«Они похожи на деревья?»

«…И тропку между ними. И маленькое болотце на краю оврага. И старого ведмедя, которому снится лесной мед. Похожи. Да. На птенца, выпавшего из гнезда. На мышь в когтях гнедатой лисы. На небо. Звезды. На тебя».

— Она позвала! — прошептала, не помня себя от какого-то дикого ощущения счастья, Ай-я.

И…

2

…очнулась.

Она стояла на четвереньках.

(«У них нет ни слов, ни мыслей, ни тела. Они похожи…

…На меня»).

Рядом жарко полыхала печь. Сквозь занавешенное тряпками оконце пробивались тонкие лучики зари. Старуха сидела за столом, подперев рукой подбородок, устало закрыв глаза. Седые жидкие пряди волос спадали на плечи. Прямо под носом Ай-и валялись черепки разбитого ковша. Вонючая лужица на полу пахла раздавленным лесным клопом. И во рту стояла такая же премерзкая вонь. Ай-я сморщилась, с трудом подавляя желание фыркать и плеваться, как плевался бы от ненавистной для него рыбной похлебки Снурк. Снурк… Немало уж времени прошло. А Гвирнус собаки так и не завел… Ай-я вновь взглянула на раздавленного клопа. Сколько же она выпила этого вонючего пойла? Глоток? Два? Фу, какая гадость! Она бы с радостью прополоскала рот, и умыться бы не помешало, но сейчас в доме старухи ей было ненавистно все. «Домой. Домой», — подумала женщина. По-прежнему стоя на четвереньках и испытывая странную радость от непривычного и одновременно такого знакомого ощущения тела, она тревожно взглянула на старуху (спит? не спит?), тихонько поднялась на ноги. Радость радостью, но сердце ее замирало от ужаса. Сейчас она помнила все: волка, навсегда уходящего в лес, женщину в берестяных тапочках на босу ногу, которая, наверное, до сих пор мерзла на обледенелом крыльце. Мышку на продрогшей ладони. Перевернутую плошку на снегу. Глаза звереныша… Вурди… Да. Ай-я почувствовала смутную тревогу. Вспомнила ощущение привязанной к руке веревки, закусила губу. Вспомнила, как, войдя в теплую комнату, звереныш вдруг увидел горящий в печи огонь… Как с испугу упал на четвереньки. Бросился к ведущей в сенцы двери. Больно ударился о ее, Ай-и, коленку. Отскочил в сторону. Наткнулся на валявшуюся у лежанки ведмежью шкуру. Зарычал…

— Не бойся, что ты, — ласково причитала она тогда, а сама едва сдерживала слезы, потому что понимала, что уже не сможет жить по-прежнему, потому что не сможет второй раз потерять эту однажды потерянную жизнь.

Не сможет смотреть Гвирнусу в глаза.

Не сможет объяснить…

Уберечь.

Человека.

Вурди.

Мужа.

Детей.

Себя.

— Я твоя жена, — сказала бы она тогда, будь рядом Гвирнус, но Гвирнус был так далеко, а возвращенный лесом детеныш так близко, что почти не из чего было выбирать. Она лишь затравленно взглянула на сладко спящих детей. И покорилась судьбе…

3

— Нашла?

Ай-я вздрогнула.

Она даже не заметила, что Гергамора давно уж открыла глаза и смотрит на нее.

— Нашла? — без особого любопытства переспросила старуха. Голос ее звучал устало и немного зло. Гергамора зевнула, широко открыв беззубый рот. Крякнула. Зевнула еще, тут же пробормотав: — Ишь ты, в сон как клонит. Намаялась я с тобой. Да и ты со мной…

— Вовсе нет, — торопливо сказала Ай-я, стараясь не глядеть на старуху, чувствуя, что и впрямь валится с ног. — Нет вовсе, — повторила она, — просто мне…

— Знаю, знаю. Домой тебе пора. К детям, — перебила ее Гергамора, — ну да ты вот что, садись. Вишь коленки как дрожат. Сама знаю, с моей водицы сразу-то в себя не придешь. Посидеть надо. Подумать. Я уж тут на табурете. А ты в угол ступай. На лавку. Полночи ведь колобродили. Неужто без толку? А? — спросила старуха, но Ай-я молчала (в каком-то странном оцепенении она неотрывно глядела на догорающую печь), и Гергамора, досадливо крякнув, добавила: — Эх, глупая, не того огня тебе надо, не того…

Ай-я не ответила, лишь зябко повела плечами, недоумевая, отчего в избе такой холод — ведь еще совсем недавно ее донимала жара, наклонилась к валявшемуся на полу березовому полешку…

— На лавку, говорю, ступай, — сердито буркнула старуха, и Ай-я, оставив полешко, послушно пошла к лавке. Присела на краешек. Снова уставилась на приоткрытую печную дверцу, будто только яркие всполохи пожирающего березовое угощение огня и могли отогреть — нет, не тело (в доме было достаточно тепло), а то, что огромным куском льда застряло в ее груди.