Звезды, души и облака - Татьяна Шипошина

Вот шевелились люди в красных кофтах… вот люди в черных, а за ними — в серых брюках… в цветных блузках…

— Сколько вас… Куда вы спешите? — спросила у них Шурочка.

Не то, чтобы они подступали к Шурочке, нет. Но все они имели к Шурочке прямое отношение. Они, несомненно, все как-то к Шурочке… относились…

Они шевелились в тишине, и это было страшно. Страшно не в прямую, чтобы бежать, а страшно издалека, как бы вает страшна пропасть — не на краю обрыва, а метра за два до края.

«Пропасть, пропасть…»

И Шурочка вышла из магазина «Одежда». Дальше, по дороге, располагался «Ювелирный».

Нет, в «Ювелирный» Шурочка совершенно не хотела идти. Но она вошла — так же, как входила в «Одежду» и в «Ткани».

«Ювелирный» был пуст.

— Здравствуйте, — сказал Шурочке очень вежливый, одетый в форменную одежду некто. То ли охранник, то ли продавец. — Что вас интересует? Чем вам помочь?

— Спасибо, — выдавила из себя Шурочка.

«Чем же мне помочь? — подумала она. — Чем же можно мне помочь?»

Шурочка прошла вдоль прилавка с золотом. Золото блестело, и Шурочка начала с золотом разговаривать. Про себя, конечно:

«Золото, золото, золото…» — говорила, то есть думала Шурочка. — «Как же ты строго смотришь, золото! Как ты выбираешь те руки, в которые тебе идти, как выбираешь те шеи, те пальцы, на которых тебе быть?»

Шурочка посмотрела на свои руки.

«Что, не пойдёшь ко мне? Не пойдёшь… Я знаю, не пойдёшь. Что-то другое придёт ко мне, только не ты, не золото. Не вы, не вы, блестящие камни. Знаю, я знаю. Я привыкла, и я не в обиде. Я сама тебя не хочу — ты, золото! Но камни… изумруды… как же манит их зелёный цвет…»

А серебро лежало спокойно. Золото — пылало и стремилось, а серебро отдыхало и взирало.

Серебро было проще, серебро было как вода, или как лёд. Серебро — не кичилось, и не выпячивалось. Серебро несло себя в себе, не собирая соглядатаев, как золото, не ослепляя блеском, как камни.

«Эх, было бы у меня сейчас денег побольше, — подумала Шурочка, — я бы купила серебряное кольцо. Да, да. Серебряное… Надо купить себе крупное, и почти гладкое серебряное кольцо. Да. Такое, без выкрутасов…»

Шурочка мысленно попрощалась с серебром и вышла на улицу.

Дальше по пути располагался цветочный. Полный влаги и запахов. Но слишком много в нём было цветов. Слишком были ярки эти цветы, и Шурочка сразу отвернулась от них. И наткнулась глазами на полочку, сплошь уставленную кактусами в маленьких горшочках.

«Как вы прекрасны! — сказала Шурочка кактусам. — Вы так невзрачны с виду, так неприступны, так колючи. И вдруг вы расцветаете! И такой красивый, такой редкий, такой единственный этот ваш цветок! Такой, который нельзя сравнить даже с этой розой, выращенной где-то в питомнике».

Шурочка протянула руку и потрогала колючки одного из кактусов. «Когда-нибудь я соберу вас в коллекцию, и поставлю её у себя на подоконнике. Подождите немного, и я за вами приду…»

— Руками цветы не трогай! — строго сказала Шурочке продавщица. — Будешь покупать что-нибудь, так давай. А то уже час стоишь, глазеешь.

— Извините, — ответила продавщице Шурочка, и вышла из цветочного магазина.

Дальше на пути были только продуктовые. И только войдя в продуктовый, Шурочка поняла, как она проголодалась. И отметила про себя, что других чувств у неё не было. Помогли магазины!

«Ах, как хочется есть! Как хочется! Ну, всё бы съела, всё! Сначала — колбасы. И варёненькой бы взяла, и копчёной. Да, вот этой… Или этой… Нет, этой. Московской надо, московской. Да, этой, и этой, и ветчины…»

Шурочка продвигалась вдоль прилавков, сгорая от желания съесть сразу всё.

«И сыру, обязательно — сыр, — продолжала желать Шурочка. — Пармезан! Нет, масдам. Нет, просто пошехонского, но много! И кефиру… и творожной массы… И рыбы. Рыбы, рыбы. Красной, белой, солёной, копчёной… И булочек, и конфет…»

Шурочка чувствовала, что сейчас закричит. Кружилась голова, ноги подкашивались.

«Стоп, — сказала себе Шурочка. — Стоп, остановись. Давай, в очередь. Давай, реально, на двести рублей. Прикинь. Так, так».

У Шурочки получилось, и она взяла себя в руки.

— Так, так. Мне — батон, пакет кефиру, десяток яиц…

«Всё в порядке, всё в порядке. Домой, домой. Скорее домой, домой…»

Цель была почти достигнута. Мыслей не было никаких. Почти.

Желаний тоже.

«Домой, домой, домой… — думала Шурочка. — Теперь домой, и всё! И я смогу с этим покончить, смогу, смогу!»

Улица, дом, подъезд, лифт, ключи, свет.

Еда. Ча-а-а-а-й…

Теперь на кровать, под одеяло, и телевизор — погромче.

Телевизор, телевизор. Как хорошо… Сначала сериал, потом какой-то тошнотворный американский боевик. Реклама, реклама до одурения. Хорошо!

Новости. Спорт. Погода. Снова боевик.

Шурочка глушила себя телевизором до половины второго ночи, и поймала себя на том, что засыпает, под жутко орущую, в ночной темноте, рекламу пива.

— Люди, вы тоже глушите себя? — спросила Шурочка ночную тьму. Но тьма не ответила.

И тогда Шурочка выключила телевизор и быстренько, чтобы не спугнуть сон, повернулась на бок и с головой укрылась одеялом, почти.

Не зря Шурочка морила себя магазинами и телевизором. Не зря глушила свою совесть и своё новое, такое властное желание.

Она не уснула — она «отрубилась» под своим одеялом, без мыслей и сновидений.

Около пяти часов утра Шурочка проснулась. И ей уже некуда было бежать, и рука не поднималась снова нажать кнопку телевизионного пульта.

Некуда ей было деваться, некуда. Не-ку-да…

И Шурочка распахнула свою бедную душу, и завыла, запричитала навстречу ночи.

У неё больше не было сил глушить себя и глушить в себе — боль и совесть.

И не было у бедной Шурочки сил глушить своё новое, неодолимое желание.

«Что? Ширнуться?»

«Ширнуться…»

— Господи… Господи… Что это, что это со мной? За что? Почему? — почти вслух спрашивала Шурочка.

Не было ответа. Ничего не было…

И тут Шурочка увидела сон. Ясный такой, цветной. Всё было отчётливо, до мельчайших деталей происходящего. Это просто была явь!

Шурочка увидела во сне таких… этих… непонятных. То ли людей, то ли не людей. Они были чуть меньше человеческого роста и передвигались как-то странно — то ли боком, то ли задом наперёд. И лица их кривились и медленно вибрировали. И сами они не стояли на месте, а всё время перемещались.