Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

Прокомментируем те образы этого сна, которые имеют социальное и политическое значение. Обстановка напоминает об институциях советской литературы, прежде всего Союза писателей, с его съездами, дачными домиками (распределявшимися в соответствии с общественным статусом писателя) и домами творчества у моря (включая Дом творчества писателей в Коктебеле, преобразованный из Дома поэта Максимилиана Волошина). Во сне значение происходящего в этой привычной для видного советского писателя обстановке повышено до мифических пропорций – речь идет о «всемирном» (а не всесоюзном) съезде писателей, и притом в Греции (то есть вблизи горы Парнас). Имевшая место в действительности иерархия нарушена, и Ахматову, которой в реальной жизни доставались лишь небольшие привилегии (такие, как дача-будка в Комарове), поселяют в домике Сократа, в то время как сам сновидец занимает там верхний этаж. Образ Ахматовой, плачущей о своем ребенке, которого она находит в ящике письменного стола, напрашивается на символическую интерпретацию – вспомним, что сын Ахматовой долгие годы находился в лагере, а другие ее детища – стихи – не печатались, то есть писались «в стол». Сон умирающего писателя завершается надеждой на лучшее будущее (или лучший мир?), в котором писатели оставят свой отпечаток на каждой вещи бытового употребления.

Рассмотрим и подтекст, на который указала сама Ахматова (она увидела в этом сне отзвуки своих стихотворений на античные темы). Речь идет о цикле «Античная страничка» (1961), «Смерть Софокла» и «Александр у Фив» – стихотворение с подзаголовком «Дом поэта» (под текстом указано время и место написания: «Октябрь 1961, Ленинград, больница в Гавани»). В этих двух стихотворениях на материале легенд Древней Греции и с участием Александра Македонского варьируется пресловутая тема «поэт и царь», причем в обеих ситуациях перед лицом смерти грозный царь преклоняется перед поэтом. В первом стихотворении в торжественный день похорон бессмертного гения (Софокла) царь – под влиянием вещего сна – велит снять осаду с города Афин, «чтоб шумом не мешать обряду похорон». Во втором (написанном в больнице) Александр, повелев уничтожить Фивы, беспокоится о жилище Пиндара: «Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта». Ахматова однажды сказала Лидии Чуковской, что эти стихи «существенны для понимания отношений между искусством и властью. Должных отношений», добавив: «Это урок». (Чуковская промолчала, а в записках заметила: «Насчет темы – поэт и власть и преподанного здесь власти урока – это я, конечно, уловила», но по форме стихотворения ей не понравились350.)

С учетом этого подтекста сна, авторизованного Ахматовой, сон писателя Всеволода Иванова несет в себе социальный смысл: надежда на лучший мир, в котором поэт или писатель будут пользоваться личным покровительством грозного властителя. (Кажется, сын писателя понял сон именно таким образом.)

История этого сна включает целую серию коммуникативных актов, имевших место в тесном сообществе советских писателей. Проясним траекторию: Всеволод Иванов видел сон об Ахматовой перед смертью, 28 июня 1963 года; сын Всеволода Иванова, Вячеслав, пересказал сон отца в письме к его героине Ахматовой, что она отметила в записной книжке (опубликованной в 1996 году), а при встрече указала ему на подтекст сна в двух своих стихотворениях. Вся история сна и его циркуляции оказалась доступной публике, будучи пересказанной в опубликованных в 1991 году воспоминаниях Вячеслава Всеволодовича Иванова об Ахматовой. Но, по всей видимости, еще до публикации, последовавшей после крушения советской власти, история сна стала известна в кругу писателей. Так, 16 августа 1963 года поэт Давид Самойлович Самойлов (1920–1990) записал в дневнике:

Дневник Самойлова, опубликованный в 2002 году, показывает, что означал этот сон для членов тесного сообщества советских писателей: он подтверждал чувство общности их трагической судьбы, а именно положение русского писателя-интеллигента в условиях сталинского режима. По крайней мере, об этом говорит другой сон Самойлова, записанный им в дневнике 11 марта 1981 года: «Сон. Я долго разговаривал с молодым Эренбургом. Он упрекает наше поколение за то, что ни из кого ничего не получилось. Я оправдываюсь: „Мы еще отдыхаем от сталинизма“. Студеные мартовские дни. Острый ветер. Свет». (Рецензент дневника Самойлова обратил внимание на эту запись и заметил, что пейзаж сна заимствован из знаменитого романа Ильи Эренбурга «Оттепель»352.)

Читая эти истории, дивишься и интенсивности связей между членами сообщества советских писателей, и склонности писателей к мифологизации, и тому историческому значению, которое они придавали интимному опыту, превращая его в опыт коллективный, и повышенному чувству собственной важности. Они видели одни и те же сны. Сон Ахматовой о всемирном потопе и сон Всеволода Иванова об Ахматовой на всемирном съезде писателей принадлежат к жанру эсхатологических видений. Оба эти сна говорят о конце собственной жизни и о конце света, в первом случае в катастрофическом, а во втором – в утопическом ключе. Как в повседневной жизни, так и во сне члены этого сообщества думали друг о друге. Они делились своими снами с другими, и все участники этого символического обмена записывали свои и чужие сны для памяти и для истории. В мире разделенных снов советские писатели еще сильнее, чем в реальной жизни, приобщались к сообществу, столпами которого являлись такие люди, как Ахматова, и к чувству общей судьбы и общего опыта.

Эти сны свидетельствуют также об апокалиптических настроениях в этой среде и о политических и исторических коннотациях эсхатологических ожиданий. Возьмем сон о всемирном съезде писателей. Своего рода платоновская утопия, это видение, разыгрывающееся в обстановке, напоминающей о Союзе советских писателей, рисует общество, в котором поэты и писатели занимают центральное место. Общность ночного опыта подтверждала надежду на будущее, лелеемую людьми, которые наяву еще не оправились от опыта сталинизма – страшного опыта, при котором для писателя играть значительную роль в обществе было сопряжено и с риском для жизни, и с моральным риском. В конечном счете это была надежда на жизнь вечную. Проследив возникновение, источники и трансмиссию этого текста, мы наблюдаем механизм создания коллективной фантазии. Для русских писателей в советское время такие фантазии подкрепляли повышенное чувство социальной, исторической и эсхатологической значимости и важности их общей жизни.