Время банкетов - Венсан Робер

Нужно признать, что среди ведущих политических деятелей рассматриваемой эпохи трудно найти людей более далеких друг от друга и по характеру, и по жизненному пути, чем Франсуа Гизо и Альфонс де Ламартин, причем это было ясно задолго до февраля 1848 года, когда первый был вынужден уйти в отставку и с ним пала сама монархия, а второй поднялся на самую вершину власти, правда, всего на несколько месяцев[434]. Гизо и Ламартин родились соответственно в 1787 и 1790 годах, то есть принадлежали к одному поколению, которое достигло зрелого возраста при Империи, но это, пожалуй, едва ли не единственное, что у них есть общего. В самой ранней юности они по-разному пережили последствия революционного потрясения. Отец Гизо, адвокат, принадлежал, как известно, к протестантской буржуазии Нима, а в этой среде события 1789 года восприняли с энтузиазмом, поскольку они сулили протестантам конец дискриминаций и доступ ко всем государственным постам. Однако отца этого гильотинировали в 1794 году, и детство Франсуа Гизо, воспитанного матерью в верности суровому кальвинизму, прошло под знаком воспоминаний о монтаньярском Терроре. Напротив, мелкое маконское дворянство католического вероисповедания, к которому принадлежала семья Ламаратина, скорее всего, восприняло Революцию с тревогой, поскольку она нарушила общественный порядок, который был этой семье вполне удобен, а главное, потому, что она отменила все привычные семейные стратегии сохранения имени и собственности (в конечном счете, заметим в скобках, к выгоде отца юного Альфонса, который был младшим сыном). Впрочем, состояние семьи Ламартин пострадало не слишком сильно, потому что никто из них не счел правильным надолго эмигрировать, а во время Террора родственники поэта отделались несколькими месяцами тюремного заключения. Также различно и образование, полученное двумя нашими героями: юный Гизо окончил среднюю школу в Женеве, в гимназии, а затем в Академии города разом либерального и благочестивого; на философских курсах, которые он посещал, лекторы были в курсе новых течений в интеллектуальной жизни всей Европы, включая Великобританию. Затем в 1805 году он переехал в Париж и поступил в Школу правоведения, поскольку мать хотела видеть его адвокатом; деньги на жизнь и учебу он зарабатывал, служа домашним учителем в семье бывшего швейцарского посла в Париже. Затем он познакомился с писательницей Полиной де Мелан, на которой вскоре женился, и в двадцать пять лет получил место профессора новой истории в Сорбонне. Тем временем Ламартин, проведя нескольких приятных лет в коллеже городка Белле, начинал сочинять стихи и вел праздную жизнь молодого аристократа, посвященную карточной игре, женщинам, путешествиям и чтению: круг чтения у него был не менее обширный, чем у Гизо, но более литературный и гораздо менее систематизированный.

Оба, и Гизо, и Ламартин, с облегчением восприняли крушение Империи и Первую реставрацию, а во время Ста дней не меняли свою позицию. Но Гизо, покровительствуемый Руайе-Колларом, очень быстро проник за кулисы власти и стал генеральным секретарем в Министерстве иностранных дел, затем в Министерстве юстиции, затем членом Государственного совета, генеральным директором Управления департаментов и коммун в Министерстве внутренних дел, но был оттуда удален в 1820 году, когда наступило время ультрароялистской реакции. Он участвовал в выработке главных либеральных законов и сочинял речи для министров, которые защищали их с парламентской трибуны. Узнав изнутри реальность государственного управления и парламентских игр, он очень быстро включился в активную политическую деятельность, причем никогда не оставался в одиночестве. Над группой «доктринеров», в которой он играл центральную роль, часто насмехались из‐за ее малочисленности; говорили, что все ее члены могут уместиться на одном диване; но политическим друзьям Гизо, с которыми он свел знакомство в первые годы Реставрации: Брою, Ремюза, Монталиве, а также молодым сотрудникам «Земного шара», которые присоединились к ним несколько позже, таким как Дювержье де Оран, Дюшатель или Жобер, — было суждено большое будущее. А если вспомнить роль Гизо в обществе «Помоги себе сам, и Небеса тебе помогут» и его избрание в палату депутатов в избирательном округе Лизьё в январе 1830 года, не покажется удивительным то, что уже летом 1830 года он занял пост министра внутренних дел и сделался одной из главных опор нового режима. Ламартин, напротив, вращался в ультрароялистских и католических парижских салонах и внезапно прославился летом 1820 года, когда опубликовал свои «Поэтические размышления». Выходец из хорошей семьи, поэт мог рассчитывать на дипломатическую карьеру и в самом деле получил для начала пост секретаря посольства в Неаполе; но в качестве фундамента политической деятельности стремительно завоеванная литературная слава уступала в глазах современников даже репутации историка, которую принесли Гизо его работы 1820‐х годов. Ламартин с конца эпохи Реставрации был столько же разочарован слепотой правительства Карла Х, сколько убежден в собственной политической гениальности («я нюхом чую массы», — писал он своему другу Вирьё еще в 1828 году), но он был одинок и остался одиноким в последующие годы, несмотря на ораторский дар, проявленный на посту депутата. В легитимистских кругах его недолюбливали из‐за того, что он принял сторону орлеанистской монархии, и потому Ламартин заседал в палате среди консерваторов, но у тех имелись свои политические глашатаи, которые говорили на более понятном языке. Он не мог полностью включиться в политическую игру, потому что не умел собрать вокруг себя группу приверженцев: известность самых надежных его политических друзей, Гига де Шамвана и Шапюи-Монлавиля, надо признать, не выходила за пределы департаментов Сона и Луара и Эн. Вдобавок Ламартин никогда не соглашался занимать второстепенные посты и не шел ни на какие компромиссы с кабинетами министров, пребывая в ожидании того дня, когда обстоятельства сделают его единственным, от кого зависят судьбы страны. Понятно, насколько все это непохоже на Гизо, министра народного просвещения с 1832 по 1837 год (с небольшими перерывами), посла в Лондоне (1840) и наконец министра иностранных дел в кабинете 29 октября 1840 года.

Все или почти все разделяло этих людей. Тем не менее и тот и другой, против ожиданий, не только не презирали банкеты, но в 1840‐е годы использовали их весьма замечательным и, как ни удивительно, довольно похожим образом. Они не снисходили до того, чтобы «охотиться за популярностью», странствуя из города в город и выступая перед разной публикой, как делали Араго или Корменен, но ухирялись произносить перед своими избирателями, один в Лизьё, другой в Маконе, такие речи, которые становились событиями общенационального масштаба[435].