Птичий город за облаками - Энтони Дорр

Анна

Когда лодка подпрыгивает на волне, Анна различает на северо-востоке далекий уже город. Он слабо светится. Со всех остальных сторон – лишь колышущаяся тьма. Анна вымокла, обессилела, ее укачало. Она прижимает к груди мешок, кладет весла и перестает вычерпывать воду. Море слишком огромное, а лодка слишком маленькая. Мария, ты всегда была лучше, умнее, ты ушла в иной мир, как раз когда этот раскололся. «Одна сестра – ангел, – говаривала вдова Феодора, – другая волчонок».

В чем-то, что глубже сна, Анна вновь идет по мощеному полу в колоссальном атриуме, уставленном с обеих сторон ярусами книг. Она ускоряет шаг, бежит, но атриум не кончается. Свет меркнет, и с каждым мгновением ее страх и отчаянье все сильнее. Наконец она различает впереди свет. Одинокая девочка склонилась перед свечой над единственной книгой на столе. Девочка поднимает книгу. Анна силится прочесть название, но тут Гимериева лодочка налетает на камень и опрокидывается.

Анна еле успевает прижать к себе мешок.

Она барахтается, глотает соленую воду. Волна прокатывается над ней, бросает вперед, колено ударяется о подводный камень – воды здесь всего по пояс. Анна, отплевываясь, устремляется к берегу. Мешок вымок, но по-прежнему прижат к ее груди.

Она выползает на каменистый берег, обхватывает ушибленное колено и развязывает мешок. Шелк, книга, хлеб – все намокло. В темных волнах лодочки не видать.

Берег в предутреннем свете изгибается дугой; укрыться негде. Анна перебирается через выброшенный штормами плавник и видит разоренную землю. Дома сожжены, оливы вырублены, земля изрыта колеями так, словно Бог провел по ней пятерней.

С первым светом Анна поднимается по террасам пологого холма, на котором растет виноградник. Шум волн затихает. Она снимает платье, отжимает насухо и надевает снова. Съедает кусок соленой рыбы, проводит рукой по обрезанным волосам. Над горизонтом брезжит розовая полоска.

Анна надеялась, что за ночь море вынесло ее в другую страну, Геную, Венецию или Схерию, царство любезного Зевсу Алкиноя. Однако она лишь в нескольких лигах дальше вдоль побережья. Вдали по-прежнему виден город – зубчатая пила крыш, увенчанная куполами Святой Софии. В небо поднимаются несколько столбов дыма. Что там происходит? Вооруженные люди врываются в дома, выгоняют всех наружу? В сознание вплывает непрошеный образ: вдова Феодора, Агафья, Текла и Евдокия мертвые на кухне, на столе перед ними – отвар белладонны. Анна гонит видение прочь.

В винограднике начинают петь птицы. Анна видит примерно в полумиле отряд верховых воинов на пути к городу, силуэтами на фоне неба. Она распластывается на земле, обнимая мокрый мешок, а над ее головой жужжит облако комаров.

Когда всадники проезжают, Анна спускается к ручью и взбирается на следующий от моря холм. Здесь, на вершине, купа орешника жмется к колодцу, словно от испуга. В обе стороны уходит узкая дорога. Анна залезает под низкие ветки и лежит на листве, покуда по полям растекается утренняя тишина.

В этой тишине она почти слышит колокола Святой Феофании, уличный грохот, совок и метелку, иголку и нить. Шаги вдовы Феодоры, когда та поднимается по лестнице в мастерскую, открывает ставни, отпирает ларец с нитками. Благий Боже, избавь нас от лени, ибо прегрешениям нашим несть числа.

Анна кладет книгу и аксамитовое оплечье сушиться на утреннем солнце и под треск цикад в ветвях над головой доедает соленую рыбу. Листы кодекса пропитались водой, но, главное, чернила не расплылись. Все светлое время дня Анна сидит, прижимая колени к груди, засыпает, просыпается, снова засыпает.

Жажда плещется в ней, как тенистое озерцо в роще. За весь день к колодцу никто не пришел, и пить из него Анна не решается – боится, что его отравили к приходу захватчиков. В сумерках она складывает все обратно в мешок, выбирается из-под орешника и идет через прибрежные кусты, так чтобы море оставалось слева. Перелезает через одну межевую стену, через другую. Убывающий месяц идет вместе с ней. Лучше бы ночь была совсем темной.

Через каждые шагов сто путь ей преграждает вода: заливчики, которые надо обходить, ручей, из которого она пьет, прежде чем через него перейти. Дважды она огибает деревни, по виду брошенные: ни дымка на крыше, ни движения. Может быть, кто-нибудь и прячется по подвалам, однако никто ее не окликает.

Позади у нее рабство, ужас и что похуже. А впереди? Сарацины, горные хребты, переправы, где надо платить лодочнику. Месяц заходит, над головой зажигается широкая звездная полоса, которую Хриса называет Птичьим путем. Шаг, шаг, шаг. Есть грань, за которой неутихающий страх рвет реальность и тело движется независимо от рассудка. Все равно как взбираться на монастырскую стену: уцепиться рукой, оттолкнуться ногой, продвинуться вверх.

Перед рассветом Анна продирается через лес тощих деревьев на краю большого залива и внезапно видит мерцающий между стволами огонь. Она уже готова обойти его стороной, но тут ее ноздрей достигает аромат жареного мяса.

Запах – словно крючок в кишках. Еще несколько шагов – только глянуть.

Это костерок, языки пламени не выше чем ей по щиколотку. Анна пробирается между деревьев, листья шуршат под сандалиями. Она выходит на опушку и видит, что на костре жарится обезглавленная птица.

Анна пытается не дышать. Ни человеческого движения, ни конского ржания. Сто сердцебиений она смотрит, как догорает костерок. Ни шороха, ни тени. Никто не присматривает за готовкой. Только птица, вроде бы куропатка. Ей мерещится?

Слышно, как шипит жир. Если птицу не перевернуть, сторона, обращенная к углям, сгорит. Может, кто-нибудь испугался и убежал. Может, тот, кто развел костер, узнал о захвате города, вскочил на лошадь и ускакал, бросив еду.

На мгновение Анна становится Аитоном-вороной, потрепанным и до смерти усталым, смотрящим в золотые ворота, за которыми ползет черепаха со стопкой медвяных лепешек на стене.

Хотя загадка сперва покажется тебе простой, на самом-то деле она очень сложная.

Нет, нет, она сперва кажется сложной, а на самом деле очень простая.

Логика покидает ее. Если бы только снять птицу с углей! В воображении Анна уже впивается в птицу зубами, чувствует, как брызжет во рту сок. Она ставит мешок за дерево, успевает краем сознания приметить веревку, узду и накидку из воловьей кожи на краю света от костра, все остальные мысли – о еде. И тут сзади раздается чье-то дыхание.

Голод так силен, что она по-прежнему тянет птицу в рот, даже когда от затылка до лба вспыхивает молния – ветвящаяся белая вспышка, как будто раскололся небосвод. И наступает тьма.