Наследница тамплиеров - Далия Трускиновская

Она еще долго стояла на берегу, и ночной ветер трепал ее вдовье покрывало. Сын должен был бы запомнить ее такой. А Бетанкур закрыл глаза. В его памяти Изабо следовало остаться совсем юной и восторженной, с румяным лицом, с сочными губами. Только такую он будет вспоминать.

Причал отдалялся. Арно де Бетанкур стоял с мальчиком у фальшборта.

— Не плачь, — сказал он сыну. — Может быть, вы еще встретитесь, если на то будет воля божья. Я не мог взять с собой твою матушку.

На самом деле — мог, объяснил бы всем, что Изабо — его сестра, мальчик — племянник. Возможно, многие бы поверили. Но ему, чтобы возродить гибнущий орден, требовалась именно разлука, требовалась не живая любящая женщина, а воспоминание о ней.

Эта картинка жила в памяти Митеньки Потапенко во всех ее подробностях, включая моросящий дождь и порывистый морской ветер, запах рыбы и смолы, скрип сходней, по которым тащили на судно груз, голоса беглецов, шепот брата Рейньера, творящего молитву. Жила тайно, скрытно, как узница в подвале без окон, и вот обрела свободу.

Все два месяца плаванья слились в один бесконечный морской пейзаж, приправленный тошнотворной едой, болью в животе, холодным ветром, неистребимой сыростью. Арно де Бетанкур жил надеждой. Двумя надеждами — спрятать в безопасном месте плиту для проведения ритуала и воспитать сына. Сыну он хотел передать тайну плиты, сделать его хранителем. Для этого нужно было, чтобы мальчик вступил в орден, где приносят обет целомудрия. Иначе незачем спасать эту тяжеленную плиту толщиной в локоть. Рано или поздно король Филипп умрет, и ордену потребуются деньги, чтобы возродиться, очень много денег…

Память двоилась. Король Филипп, ненавистный и проклятый покойным магистром де Моле, вдруг оборачивался банкиром Успенским — но не тем, какого знал Митенька, а молодым. Сам де Моле, благосклонно относившийся к Бетанкуру, вдруг на миг превращался в остроносого взъерошенного старика с ножом в руке. И красная «ауди» вдруг проезжала по узкой улочке старого Парижа.

Ничего особенного в этом Митенька не видел.

Гораздо больше, чем людская суета, занимала его плита, которую он обязался беречь. Связь с каменными фигурами была прочнее связи с живыми людьми, и он на много миль слышал шаги каменного коня и невнятную беседу каменных рыцарей. Ему следовало быть рядом с ними — и он, положившись на чутье, двигался к ним; чем ближе — тем острее было желание прикоснуться к плите.

Тогда, в Париже, он лучше всех с ней поладил. Жеан де Буа, резчик по камню, знал, что так будет. У него был учитель, чьего имени он не называл, а у того учителя — другой учитель. Брат Рейньер тоже унаследовал латинские заклинания от своего учителя. Им обоим было опасно оставаться в Париже. Но если Жеан де Буа добровольно отправился с обозом в Ла-Рошель, то брата Рейньера Бетанкур увез насильно, не позволяя ему даже оборачиваться. Племянники — не малые дети, убегут, уцелеют. И лучше умереть в дороге, на обочине, чем от пыток.

Судно, ганзейский когг, принадлежавший ордену, одолев проливы, шло вдоль плоского песчаного берега, и штурман, которого взяли в Копенгагене, хмуро пророчествовал: осталось последнее испытание, обойти мыс, за которым довольно тихий залив, но как раз у мыса — опасные мели, и живущие в тех краях куроны умеют расставить по берегу поддельные маяки, чтобы заманить судно, уложить его на песок, а потом окружить десятком лодок и растащить все, что там найдется. Бетанкур отвечал: люди, которые вместе с ним взошли на борт, готовы драться. Он и сыну выдал длинный нож. Но, к счастью, драться не пришлось.

Жеан де Буа вместе с четырьмя беглецами остался в Риге, там строили собор, требовались камнерезы. Брат Рейньер умер на судне во время шторма — не самая плохая смерть, и морское дно — не самая плохая могила. Господь был милостив ко всем, кто ушел в это плаванье: они спаслись от тюрьмы и пыток, они уцелели, потрепанное судно пришло в гавань, плиту в целости и сохранности сгрузили на берег.

Эти воспоминания были живы, и связь человека с каменным изображением была жива.

Митенька знал, что плита в опасности. Митенька, который перестал быть ленивым и пугливым референтом, спешил на помощь своему сокровищу.

И в памяти воскресла Изабо — маленькая, белокурая, изящная, как ангелочек. Когда ее обвенчали со старым Бавьелем, ей было всего пятнадцать лет. Когда Бетанкур встретил ее — восемнадцать.

Поэтому Митенька не удивился, увидев ее — сидящую в кресле так, как она сидела, когда они увиделись в последний раз. Она была еще очень слаба после родов, но пожелала принять Бетанкура, как подобает, в нарядном платье. Кормилица принесла ребенка и дала ей прямо в объятия. При посторонних он не мог даже прикоснуться к сыну, только перекрестил младенца. Рогоносный супруг также сидел в кресле, весьма довольный и гордый — полагал, что, невзирая на годы, одышку, норовящие отказать ноги, он сумел сделать юной жене ребенка.

Он увидел ее издали и понял: она пришла, чтобы помочь спасти плиту.

Потом на него напали демоны, помешали пробиться в подвал, бросили его на колени, как последнего виллана. Потом он увидел, что Изабо спешит на помощь, вырвался, подхватил ее и кинулся в обрамленную стеклянными клыками дыру.

Первая память дала ему силу совершить это. Вторая, пробившись сквозь пласт первой, подсказала, как быть дальше. Он сумел запереть дверь перед носом у демонов.

В маленькой комнате, освещенной блекло-серыми окошками, по три-четыре на стене, он посадил Изабо на единственный стул. Она что-то говорила, он не понимал слов, но видел ее глаза. Ее тоже неудержимо влекло к плите.

Откуда она знала тайну, Бетанкур не задумывался. Он за все эти годы только раз написал ей и передал письмо с купцами, которые привозили в Ригу немецких ремесленников-колонистов. В письме он сообщал, что ребенок жив и здоров, хорошо питается, растет, и ему уже впору доспехи оруженосца, которые куплены у Иоганна Бердевиса, владельца Икскюльского замка. Бетанкур оказался там вместе с рыцарями Ливонского ордена, которые два года назад сняли часть замка за триста марок, и они же надоумили тамплиера поменять имя и прозвание, чтобы звучало на немецкий лад. Он даже не был уверен, что она получила это письмо — ведь купцы из Любека обещались передать его знакомым торговцам в Дюссельдорф, чтобы те переправили парижским купцам. В Париже оставалась родная тетка Изабо, которая наверняка знала про это дело с подмененной монахиней. Очевидно, письмо, шедшее по меньшей мере год, все же попало в руки женщине. Изабо вряд ли давала монашеский обет — ведь для всех она была теперь сестрой Аньес, уже принесшей все обеты. Она могла уйти из обители…

Но Бетанкур ее не звал!

Она была ему все эти годы необходима, но он ее не звал!

Изабо что-то говорила, он понял не слова, а общий смысл: она беспокоилась о ребенке, о мальчике. Он ответил, что мальчик вырос, носит прозвание известного рыцарского рода, обетов на себя не наложил, со временем женится на богатой девице. Изабо никак не желала понять, что маленький Арно теперь — молодой и прекрасный рыцарь. Видимо, он был необходим ей таким, каким она его нянчила и носила на руках. Тут Бетанкур ничего поделать не мог.