Так говорил Заратустра - Фридрих Ницше

Так говорил Заратустра. И вновь из пещеры послышались крики и смех высших людей: тогда он заговорил опять.

«Клюет эта рыба, годится для нее приманка моя, и вот — отступает их враг, Дух Тяжести. Если я не ослышался, они уже учатся смеяться над собой.

Действует на них мужская пища, сочные и укрепляющие притчи мои: и поистине, не угощаю я гнилыми овощами! У меня пища воинов, пища завоевателей; я пробуждаю новые желания.

Новые надежды в руках и ногах их, сердца их расширяются. Новые слова находят они, и скоро будет их дух дышать дерзновением.

Разумеется, такая пища не пригодна для детей и для томящихся унынием женщин — как старых, так и молодых. По-другому как-то надо убеждать нутро их: не врач я им и не учитель.

Отвращение отступает от этих высших людей: ну что ж! это моя победа. В моем царстве они в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, сердца их открываются.

Они раскрывают сердца свои, счастливые часы возвращаются к ним, они тщательно обдумывают и находят успокоение, — они становятся благодарными.

И то, что они становятся благодарными, считаю я лучшим признаком. Пройдет еще немного времени, и они придумают себе праздники и поставят памятники своим прежним радостям.

Они выздоравливают!» — Так говорил с радостью Заратустра в сердце своем, глядя вдаль; а звери подошли ближе к нему и почтили покой его и счастье.

2

Но тут испуг овладел Заратустрой, ибо слух его, уже привыкший к шуму и смеху, доносившимся из пещеры, был поражен внезапно наступившей мертвой тишиной; а нос его учуял запах курящихся благовоний, как будто жгли сосновые шишки.

«Что случилось? Чем они занимаются?» — спросил он себя и подкрался к входу в пещеру, так, чтобы увидеть гостей своих, оставаясь при этом невидимым. О чудо из чудес! Что же узрели глаза его!

«Все они снова стали благочестивыми, они молятся, они обезумели!» — сказал он, безмерно удивленный. И действительно! Все высшие люди — оба короля, Папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек — все они стояли на коленях, словно дети или старые набожные бабки, и молились ослу. А самый безобразный человек как раз начал хрипеть и сипеть, словно нечто невыразимое в нем искало исхода; когда же, наконец, он облек это в слова, то это было не что иное, как своеобразная благочестивая литания в честь осла, которому молились и воскуряли благовония. И таковы были слова ее:

Аминь! Честь, и хвала, и мудрость, и благодарение, и сила, и слава Господу нашему во веки веков![20]

— А осел издал крик: «И-А».

Он взял на себя бремя наше, он принял образ слуги, сердце его терпеливо, и он никогда не скажет «Нет»; и тот, кто любит Господа своего, тот наказует его[21].

— А осел издал крик: «И-А».

Он не говорит: разве что постоянно произносит «Да» тому миру, который сотворил: так восхваляет он его. И в этом искушенность его, что не говорит он: так что редко бывает он неправ.

— А осел издал крик: «И-А».

Незаметно проходит он по миру. Серый цвет любит он, им окутывает добродетель свою. Если и есть дух у него, то он сокрыт: однако каждый верует в его длинные уши.

— А осел издал крик: «И-А».

Какая потаенная мудрость — иметь длинные уши, всегда говорить «Да» и никогда «Нет»! Не по своему ли образу и подобию сотворил он мир сей — то есть, как можно глупее?

— А осел издал крик: «И-А».

И прямыми, и кривыми путями ходишь ты; и мало заботит тебя, что кажется людям кривым, а что — прямым. По ту сторону добра и зла лежит царство твое. В том и невинность твоя, что не знаешь ты, что такое невинность.

— А осел издал крик: «И-А».

Никого не отвергаешь ты, ни королей, ни нищих. И детям не возбраняешь ты приходить к тебе, а если скверные мальчишки дразнят тебя, ты простодушно говоришь: «И-А».

— А осел издал крик: «И-А».

Любишь ты ослиц, и свежие фиги нравятся тебе, и воздаешь ты должное всякой пище. Запах чертополоха волнует сердце твое, когда случается тебе быть голодным. И в этом — божья премудрость.

— А осел издал крик: «И-А».

1

Но на этом месте литании Заратустра уже не мог больше сдерживаться, сам крикнул «И-А» еще громче, чем осел, и ринулся на обезумевших гостей своих. «Чем это вы тут занимаетесь, приятели? — воскликнул он, рывками поднимая с земли молящихся. — Счастье ваше, что никто, кроме Заратустры, не видел вас.

Всякий подумал бы, что вы, с этой вашей новой верой, — ярые богохульники или вконец потерявшие разум старые бабы!

А ты, последний Папа, как миришься ты с самим собой, столь недостойным образом молясь ослу, как будто это Бог?».

«Прости меня, о Заратустра, но во всем, что касается Бога, я просвещеннее тебя. И это по праву.

Лучше уж возносить молитвы Господу в таком вот образе, чем вообще не иметь образа божьего! Подумай над этими словами, мой возвышенный друг, и ты скоро постигнешь истину, заключенную в них.

Тот, кто сказал: „Бог есть Дух“, сделал величайший шаг и прыжок, приблизивший к неверию, шаг, какого никто еще на земле до него не делал: нелегко выправить то, что сказано им!

Старое сердце мое волнуется и трепещет от того, что есть еще на земле нечто достойное молитвы. Прости же, о Заратустра, старому благочестивому сердцу последнего Папы!»

«А ты, — обратился Заратустра к страннику, называвшему себя его тенью, — ты именуешь себя свободным духом и мнишь себя таковым? А сам грешишь идолопоклонством, участвуя во всяких поповских ухищрениях?

Поистине, то, что ты устраиваешь здесь, еще хуже того, что ты вытворял с этими скверными черномазыми девчонками! Эх ты, жалкий новообращенный!».

«Да, все это довольно гнусно, — отвечал странник, называвший себя тенью Заратустры, — и ты прав: но я ничего не могу с этим поделать! Старый Бог снова жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.