Предначертание - Вадим Давыдов

— Не шевелись, цыпа, — проговорил он одними губами. По-русски. — Ради Бога, только не шевелись.

И вслед за вспышкой тысячи солнц наступила темнота.

* * *

Гурьев пришел в себя и некоторое время лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Удивило его то, что никакой боли или слабости он не чувствовал. Наоборот – странная лёгкость во всём теле и невероятная ясность мысли. Чуть-чуть приоткрыв веки, он увидел сидящую у его ложа Мичико. Лицо девушки показалось Гурьеву встревоженным.

— Здравствуй, Мичико-тян, — Гурьев улыбнулся и открыл глаза. — Давно я тут?

Девушка вдруг отпрянула, прижав ладонь к губам, и в её зрачках плеснулся страх, смешанный со странным благоговением, которого Гурьев прежде не замечал. Что-то с моим лицом, подумал он. Его не испугали возможные ожоги, да он и почувствовал бы. Наверное. И существовало на свете не так уж много вещей, способных напугать Мичико, выросшую в семье Накадзимы. Что же со мной, недоумённо приподнял брови Гурьев.

— Глаза, — проговорила Мичико, и слеза прочертила дорожку по бархатной коже её щеки. — О, милосердная Каннон.[37]Твои глаза.

Мичико вдруг стремительно поднялась и опрометью выскочила из комнаты. Минуту спустя вошёл Накадзима. Увидев учителя, Гурьев попытался встать, но Накадзима окриком заставил его оставаться в прежней позе. И, шагнув к Гурьеву, заглянул ему в глаза. И вздрогнул.

Этого не может быть, подумал Гурьев. Сэнсэй? Что же такое вы увидели в моих глазах, сэнсэй, подумал Гурьев. И повторил свой вопрос вслух.

— Не знаю, — в голосе Накадзимы звучало нечто, похожее на удивление или даже растерянность. И это тоже было совершенно невероятно, ещё более, чем всё остальное. — Взгляни сам.

Гурьев заглянул в старинное бронзовое зеркало, поданное Накадзимой, — и ничего не увидел. Лицо как лицо. Глаза как глаза. Кажется, чуть светлее обычного. Светлее?

— Да, — кивнул Накадзима. — Они не были такого цвета. И в них никогда не было такого света, мой мальчик. Что это было? Молния?

— Да. Только не совсем обычная. Шаровая.

— Я знаю о таком. Но никогда не видел.

— Я тоже предпочёл бы не видеть. А где беркут?

— Птица в кузнице. У него тоже произошло что-то с глазами.

— Вот как.

— Что ты чувствуешь, мальчик?

— Ничего… Особенного. Простите, сэнсэй. Я пришёл сам?

— Нет. Твой орёл прилетел сюда, вломился в додзё и начал вопить так, что мы поняли – что-то случилось. А потом он привёл нас к тебе. Ты был без памяти две ночи и день.

— Значит, я всё-таки научил его летать, — Гурьев улыбнулся. — А мой меч?

— Извини, пожалуйста. Твоего меча больше нет, — покачал головой Накадзима. — Вот то, что от него осталось.

Гурьев долго рассматривал оплавленный штырь длиной чуть более пяди, торчащий из обугленной деревяшки с намертво прикипевшими к ней остатками акульей шкуры. Потом посмотрел на свою руку. Кожа на ладони была розовой и чистой, как у младенца.

— Ничего не понимаю, — задумчиво пробормотал он по-русски.

— Что?

— Нет-нет, сэнсэй, — спохватился Гурьев. — Ничего. Я просто не понимаю.

— Никто не понимает, — кивнул Накадзима. — Я тоже. Ты можешь встать?

— Не только могу. Сейчас встану, — Гурьев поднялся, встряхнулся, передёрнул плечами. — А ещё я голоден, как дракон с острова Комодо.

Если бы его спросили сейчас, с какой стати он вспомнил про гигантских ящериц, весть об открытии которых облетела все географические журналы лет пять назад, Гурьев не нашёлся бы с ответом. Ему показалось, что Накадзима хочет спросить его, что это за драконы такие. Нет, конечно. Не может быть. Это ему только показалось.

Ухватив по дороге пару рисовых лепёшек, Гурьев потрусил в кузницу. Войдя внутрь, он не сразу увидел орла. Беркут приподнял крылья, издал своё радостное «кьяк-кьяк» и неуклюже скакнул к нему. Всё-таки земля – не его стихия, подумал Гурьев. А когда увидел глаза беркута, удивился так, что на секунду прекратил жевать.

Орёл смотрел на него снизу вверх, и глаза его были светло-янтарного цвета, такой глубины и насыщенности, что от восторга захватывало дух. А ещё ему показалось, что взгляд этот был… осмысленным. Человечьим.

— Ах ты, цыплёнок, — проворчал Гурьев, присаживаясь на корточки. — Надеюсь, тебя не забыли покормить.

Затем произошло то, чему Гурьев даже названия не смог подобрать. Ни в тот миг, ни позже. Он вдруг увидел себя. Глазами беркута. И картинки, промелькнувшие в его, Гурьева, мозгу, сложились в слова.

«Я сыт. Люди дали еду. Много. Ты. Хорошо».

Беркут смотрел на Гурьева своими потрясающими глазами, и в них была радость.

Гурьев сел на пятую точку и уставился на беркута. Этого не может быть, проскрипело в голове. Этого не может быть.

Прошло несколько минут, прежде чем Гурьеву удалось справиться с охватившим его чувством, похожим на панику. Нет, это не было паникой, конечно. Но, всё-таки. Как, скажите на милость, должен чувствовать себя человек, который вдруг понял, что разговаривает с птицей?!? А птица понимает его. И разговаривает с ним.

— И что теперь? — тупо спросил Гурьев вслух.

«Мне хорошо. Ты рядом. Хорошо. Будем охотиться. Ты и я».

— Подождёшь, — сердито сказал Гурьев. — Может, скажешь, как тебя зовут?

«Зовут. Ты зовёшь. Я рядом».

— Никакого с тебя толку, — Гурьев взъерошил перья у беркута на спине. — Ну, что с тебя взять… Теперь тебе нужно новое имя. Когда Авраам вступил в союз со Всевышним, то Творец удлинил ему имя. Придётся и тебе удлинить. Раз ты к старому имени привык… Мы тоже добавим букву. Рранкар. Тебе нравится?

«Хорошо. Звать. Я рядом».

Он понимает, подумал Гурьев. Он меня понимает. Интересно, я только с ним могу вот так? Или… С другими – тоже? О, Господи. Вот же угораздило меня так попасться. Влипнуть.

Он решил пока ничего никому не рассказывать. Сославшись на головную боль, Гурьев отправился бродить по замку. Ему нужно было собраться с мыслями. И не только. Но это было не так уж легко, потому что беркут явно не желал от него отлипнуть. Так и ходили. Взад и вперёд. Разговаривали.

На первой же после своего странного приключения тренировке Гурьев понял, что может двигаться быстрее учителя. Он так удивился, что пропустил удар. Накадзима был слишком мудр и опытен, чтобы удивляться. Он встревожился:

— Что с тобой?

— Ничего, — Гурьев поклонился. — Я исправлюсь, сэнсэй.