Трущобы Севен-Дайлз - Энн Перри

Но Наррэуэй был у себя, поэтому никаких записок, а только личный отчет. Переступив порог кабинета, Питт закрыл за собой дверь. Наррэуэй сидел за столом, откинувшись на спинку кресла. Он встретил Питта пристальным, но слегка настороженным взглядом, явно готовый, если понадобится, занять оборону.

Питт был слишком измотан, как физически, так и душевно, чтобы тратить время на соблюдение этикета. Он сел в кресло напротив и с радостью вытянул ноги, потому что те уже просили пощады. Сам он продрог и устал. После знойной Александрии прохладный английский октябрь показался ему зимней стужей.

Наррэуэй молчал, ждал, когда Питт заговорит первым.

– Она умная, грамотная, образованная женщина, а также христианка, – произнес тот. – Но при этом она патриотка Египта, которой небезразлична судьба ее народа и возмущает несправедливость иностранного владычества.

Наррэуэй поджал губы и, сложив пальцы домиком, оперся локтями на подлокотники кресла.

– То есть она преследует некие политические цели, а не просто прибыла сюда по сугубо личным причинам, – произнес он ровным тоном, как будто слова Питта ничуть его не удивили. Выражение его лица тоже осталось прежним. – Неужели она считала, что через Райерсона способна повлиять на ситуацию с хлопкопрядильными фабриками?

– Похоже на то, – ответил Питт.

Наррэуэй вздохнул. На сей раз лицо его опечалилось.

– Какая наивность, – пробормотал он.

Что-то подсказывало Питту, что Наррэуэй имеет в виду не просто политическую наивность Аеши Захари. Поза сидящего в кресле Наррэуэя могла показаться непринужденной, но только на первый взгляд. Было видно, что он напряжен, причем напряжение это ощущалось во всей комнате.

– Вы сказали, что она хорошо образованна. В каких областях? – уточнил он.

– История, языки, культура ее собственного народа, – ответил Питт. – Ее отец был тоже человек образованный, а она – его единственным ребенком. Похоже, ему нравилось проводить время в ее обществе, и он учил ее всему, что знал сам.

Лицо Наррэуэя сделалось каменным. Похоже, из слов Питта, сколь простые факты тот ни сообщал ему, он понял гораздо больше. Интересно, что он думает? Что ее воспитывал пожилой образованный мужчина? Что она привыкла к мужскому обществу и знала все его достоинства и отрицательные стороны? Что, если в некотором смысле это стало для нее хорошей школой, благодаря которой она сумела очаровать Райерсона, который тоже был далеко не молод? Ведь он не воспринимал ее как слишком юную, слишком неопытную, слишком нетерпеливую? В ее глазах, глазах женщины, привыкшей к обществу взрослых, опытных мужчин, молодые мужчины наверняка казались слишком мелкими, поверхностными, и ей с ними было просто неинтересно. Неужели она на самом деле любила Райерсона? Тогда зачем, ради всего святого, она стреляла в Ловата? Неужели он упустил в Александрии нечто важное?

Наррэуэй внимательно наблюдал за ним.

– В чем дело, Питт? – Он подался вперед. Его рука слегка дрожала.

От Питта не скрылась реакция Наррэуэя, на, казалось бы, простые факты. Его не слишком вдохновляла перспектива работать под началом человека, который, похоже, не доверял ему – независимо от причин. Или же, наоборот, Наррэуэй озабочен его безопасностью? Или безопасностью кого-то еще? Или же Наррэуэй защищал нечто в самом себе, о чем Питт даже не догадывался?

– Ни в чем, что имело бы прямое отношение к Ловату или к Райерсону, – ответил Питт на его вопрос. – Она была страстной последовательницей одного революционера, уже немолодого. Она любила его, он же предал ее и их дело. Для нее это был жестокий удар.

Наррэуэй глубоко вздохнул и медленно выдохнул.

– Да. – Это все, что он сказал.

Питт несколько мгновений ждал, что тот добавит что-то еще. В голове у Наррэуэя наверняка были не просто отдельные слова, а целые предложения, даже абзацы. Однако когда он заговорил вновь, то просто сменил тему.

– А что там с Ловатом? – спросил он. – Вы нашли кого-то, кто знал его лично? Наверняка было нечто большее, нежели нам известно из письменных отчетов. Ради бога, что вы делали в Александрии все это время?

Подавив в себе раздражение, Питт кратко пересказал Наррэуэю, чем он там занимался и что ему удалось узнать об Эдвине Ловате и его военной службе в Египте. И вновь Наррэуэй слушал молча, что ужасно действовало Питту на нервы. Любая реакция, даже самая резкая, была бы гораздо предпочтительнее.

– Мне не удалось найти ничего такого, что могло бы послужить мотивом к его убийству, – завершил свой отчет Питт. – Солдат он был самый обыкновенный, компетентный, но без особых заслуг. Довольно приличный человек, который не нажил себе врагов.

– А его увольнение из армии? – спросил Наррэуэй.

– Лихорадка, – ответил Питт. – Насколько я понял, малярия. И он не единственный, кто ее тогда подхватил. Так что в его болезни нет ничего из ряда вон выходящего. Его отправили домой в Англию, но с почестями. Его послужной список безупречный.

– Знаю, – устало ответил Наррэуэй. – Похоже, неприятности начались, когда он вернулся домой.

– Неприятности? – переспросил Питт.

Лицо Наррэуэя приняло кислое выражение.

– Мне казалось, вы сами занимались им.

– Верно. Занимался, – довольно резко ответил Питт. – Если вы помните, я вам говорил.

Боже, как же он устал! Глаза его слипались, и ему стоило немалых усилий держать их открытыми. Тело ломило от долгого сидения в поезде. И хотя в кабинете Наррэуэя пылал камин, его бил легкий озноб. Голод и полное изнеможение тоже делали свое черное дело. Ему хотелось одного: поскорее вернуться домой, увидеть Шарлотту, обнять ее, прижать к себе. Ему хотелось этого так сильно, что он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить Наррэуэю.

– Он дал многим мужчинам и женщинам повод его ненавидеть, – отрывисто продолжил он. – Но у нас нет ничего, что заставило бы нас полагать, что кто-то из них убил его той ночью. Или вам стали известны некие новые факты?

Наррэуэй плотно поджал губы. Питт не ожидал от него такой властности. Несмотря на его щуплую комплекцию, сила его интеллекта и эмоций, казалось, не оставляла в кабинете свободного пространства, занимая его целиком, даже если бы тот был полон других людей. Питт впервые поймал себя на том, как мало он знает о человеке, в чьих руках находилось его будущее, а в иные моменты, возможно, и жизнь. Он ничего не знал о его семье, откуда он родом, впрочем, возможно, даже к лучшему. Ведь он не знал подобных вещей ни о Мике Драммонде, ни о Джоне Корнуоллисе. Не знал и не хотел знать. Он знал другое: во что они верили, что было для них важно, то, что он порой понимал их лучше, чем они понимали сами себя. Но он был мудрее, более искушен в человеческой природе, чем они, знавшие лишь свою собственную малую ее часть.

Наррэуэй был гораздо тоньше их. Он никогда ничего не рассказывал о себе. Его профессией были тайны, увертки, туманные намеки. Он был мастер уходить от ответов на чужие вопросы, хотя сам требовал ответов на свои. Увы, необходимость доверять там, где он не видел почвы для доверия, была для Питта в новинку и не слишком его радовала.