Исповедь моего сердца - Джойс Кэрол Оутс

— Почему «тайно» — к чему такая секретность? — повторяет он.

Они долго не отвечают, затем Милли, судорожно вздохнув, признается:

— Потому что мы боялись, папа, что ты нас не поймешь, что ты рассердишься, станешь возражать или…

— Моя дорогая, почему я должен «возражать»?

— Потому что… — начинает Элайша.

— …ты не поймешь, — со слезами подхватывает Милли.

— Да что же здесь понимать, мои дорогие Милли и Элайша?! — в недоумении разводя руками, восклицает Абрахам. — Вы приходите ко мне в столь поздний час ночи со своими капризами, которые вполне могли подождать до утра, когда станет светло и в голове прояснится; вы стоите здесь передо мной, как актеры-любители на некоем безумном прослушивании, и ожидаете, чтобы я относился серьезно к тому, что вы «любите друг друга» и хотите «пожениться», «как это делают другие», в то время как вся соль в том, что вы не можете быть влюблены друг в друга, не можете пожениться, потому что вы оба — мои дети, потому что вы брат и сестра, и в любом случае вы не можете поступать «как другие», потому что вы — Лихты, а Лихты — это не какие-то там «другие».

Элайша хочет возразить, но Милли, насторожившись, останавливает его и говорит сама:

— Папа, мы не брат и сестра, конечно же, нет. Лайша — найденыш, сирота, как ты всегда нам говорил; он мне не брат.

Стараясь не показать закипающего в нем гнева, Абрахам спокойно отвечает:

— Элайша — твой брат, Миллисент… а ты — его сестра. Брат и сестра не могут любить друг друга так, как вы говорите, тем более они не могут вступать в брак. Вот все, что я хочу вам сказать.

— Но он мне не брат, папа! — в отчаянии восклицает Милли. — Любому постороннему человеку это ясно с первого взгляда!

— Но посторонний не может знать того, что знаем мы, Лихты, — отвечает Абрахам. — Он будет судить лишь по вашему внешнему виду, по обманчивой оболочке. А что у нас внутри, в потаенной глубине, известно только нам. Разве об Элайше можно судить только по цвету его кожи!

— Но, папа… — не унимается Милли.

— А нам известно вот что: ты и Элайша неразрывно связаны с детства кровными узами, которые куда крепче, чем «любовь», о которой вы здесь толкуете, — прерывает ее Абрахам.

— Но ведь нет ничего крепче — и прекраснее, — чем любовь, о которой мы говорим! — храбро возражает Милли, а Элайша добавляет:

— Мы хотим всего лишь, чтобы нам разрешили пожениться… и уехать из Мюркирка, потому что понимаем, что здесь нельзя оставаться, здесь нас неправильно поймут.

— Неправильно поймут! — хохочет Абрахам. — Мальчик мой, вас очень даже «поймут». И опозорят!

Словно чтобы поддержать друг друга, влюбленные стоят плечом к плечу, Милли по-прежнему крепко сжимает руку Элайши, другая ее рука в немой мольбе невольно прижата к груди. Странно, но они не решаются смотреть друг на друга — только на Абрахама, который, оскалив зубы в глумливой усмешке, не сводит с них глаз.

Где-то рядом, на церковном дворе, терзая душу, слышится слабый крик козодоя.

— Нет ничего более глубокого, чем любовь, о которой мы говорим, — едва сдерживаясь, повторяет Милли. — Ничего нет более прекрасного, чем… наша любовь.

Абрахам, сверкнув зубами, улыбается зловещей улыбкой, но до ответа не снисходит.

Элайша нечленораздельно бормочет, что они хотят пожениться и все равно поженятся, просто им хотелось получить его благословение — ну, пожалуйста, папа.

Абрахам по-прежнему молчит.

Несомненно, он — отец им обоим. Элайше — не меньше, чем Миллисент. Они это знают, они не могут в этом сомневаться, ибо еще до пробуждения их детского сознания, вначале было его Слово, его Правда, и они непреложны. Из какого вместилища нечестивой силы могли почерпнуть они эту способность сомневаться? Но вот уже кажется, что Милли, при всей своей взрослой не по годам воинственности, начинает слабеть; она прикрывает глаза, словно в них бьет слишком сильный свет, на лбу появляются морщинки озабоченности и дурного предчувствия. А бедный Элайша… почему он так беспомощно смотрит на Абрахама?

— О, папа, мы просим тебя нас благословить — пожалуйста! — шепчет Милли.

Они напоминают фигуры на ярко освещенной оперной сцене; Абрахам, величавый и коварный, как вагнеровский Вотан, — роль, для которой, обладай он достаточно мощным голосом, он был бы предназначен, — осторожно берет Милли за руку и оттаскивает от возлюбленного, смотрит ей прямо в глаза. Большими сильными пальцами он водит по ее лицу, по голубым ручейкам вен на висках; отец и дочь долго глядят друг другу в глаза, словно в души; волнение Милли выдает лишь легкая дрожь в руках.

Они, словно любовники, обмениваются репликами так быстро, такими тихими и настойчивыми голосами, что Элайше кажется, будто он слышит непонятную иностранную речь.

— Но ты ведь еще не принадлежишь ему?

— О нет, папа… мы ждем свадьбы.

Абрахам отпускает смертельно побледневшую от страха и стыда девушку и с улыбкой резко поворачивается к Элайше:

— А с тобой, Элайша, мы поговорим наедине.

Милли, несчастная и торжествующая, ищет утешения у Катрины.

А Абрахам тем временем ведет Элайшу в глубину дома и закрывается с ним у себя в кабинете.

Стуча зубами от волнения или озноба, Милли прижимается к неохотно обнимающей ее Катрине и говорит, что они с Элайшей любят друг друга и скоро поженятся, потому что папа не запретил им. А Катрина, которую передергивает от отвращения, возражает, что не могут они, конечно же, пожениться, потому что они брат и сестра:

— И потому что Элайша принадлежит к другой расе. Он — негр.

— Лайша не негр, — упрямится Милли. — Он — это он и больше ничего.

— Люди видят в нем негра, — сурово возражает Катрина.

— Люди слепы! — гневно кричит Милли. — Они ошибаются!

— Иногда, Милли, людская слепота не ошибается, — припечатывает Катрина.

В то же самое время в кабинете Абрахама Элайша падает на колени, всхлипывая. Его красивое лицо искажает гримаса боли и унижения, он все еще не может поверить в случившееся, но это так: как только они оказались вдвоем в кабинете, отец запер дверь, набросился на юношу и кулаком нанес ему сокрушительный удар в лицо.

Застигнутый врасплох, Элайша не оказал сопротивления, не сделал попытки защититься, он лишь попятился назад, от боли у него закружилась голова, и он рухнул коленями на твердый деревянный пол.

— Ты — и моя дочь! Моя Милли, — громоподобным голосом кричит Абрахам Лихт, его глаза мечут молнии. — Оно не должно родиться.

Он обвиняет молодого человека в трусости, предательстве, называет порочным; он запрещает ему впредь даже приближаться к Милли, даже говорить с ней — не потому, что они брат и сестра (хотя они и есть брат и сестра), и не потому, что у Элайши черная кожа (хотя, как видно любому дураку, его кожа действительно черная), а потому, что так велит ему он, Абрахам Лихт. Элайша протестует, говорит, что это выше его сил, он не хотел, чтобы это случилось, но он любит Милли, готов умереть за нее, и Милли любит его, они должны пожениться, потому что они уже стали любовниками, мужем и женой… При этих словах Абрахам Лихт впадает в бешенство, на губах у него появляется пена, и уже обоими кулаками он бьет раболепно склонившего перед ним голову Элайшу.