Кошачий глаз - Маргарет Этвуд

Я представляю себе брата, сидящего на дереве в Калифорнии. Он больше не знает, кому пишет, потому что я изменилась до неузнаваемости. И я теперь уже не знаю, кто мне пишет. Я представляю его себе таким, каким он был раньше, но, конечно, он не мог не измениться. Теперь он наверняка знает многое, чего не знал тогда. Как и я.

И еще: если он одновременно пишет письмо и ест бутерброд, как же он держится на дереве? Ему, похоже, хорошо там, на насесте. Но ему надо быть осторожнее. Я всегда считала его храбрым, но, возможно, он просто не понимает, какие могут быть последствия у его поступков. Он думает, что с ним ничего не случится, потому что он говорит про себя правду. Но он в поле, там негде укрыться, и вокруг него чужаки.

53

Я сижу с Иосифом во французском ресторане, пью белое вино и ем улиток. Это первые в моей жизни улитки и первый французский ресторан. По словам Иосифа, это единственный французский ресторан в Торонто. Он называется La Chaumière, что, по словам Иосифа, означает «хижина, крытая соломой». Ресторан, однако, находится не в хижине, крытой соломой, а в прозаическом уродливом здании, таком же, как все остальные здания в Торонто. Сами улитки выглядят как большие темные сгустки соплей; их едят двузубой вилкой. Улитки оказываются вкусными, хотя и жестковатыми, как резина.

Иосиф говорит, что улитки не свежие, а консервированные. Он говорит грустно, обреченно, словно это конец; но чему именно конец – неясно. Иосиф многое произносит с такой интонацией.

Например, так он впервые произнес мое имя. То было в мае, на последней неделе курса рисования с натуры. Мистер Хрбик принимал учеников по одному, чтобы обсудить, насколько они продвинулись в течение года. Бэбс и Марджори шли передо мной. Они стояли в коридоре со стаканами кофе, взятыми навынос. «Привет, девочка», – сказали они. Марджори рассказывала, как пошла на вокзал встречать свою дочь, которая должна была приехать из Кингстона, и мужчина продемонстрировал ей себя. Ее дочь была моя ровесница и училась в Королевском университете в Кингстоне.

– Он был в плаще, хочешь верь, хочешь нет, – сказала Марджори.

– О господи, – отозвалась Бэбс.

– И я посмотрела ему в глаза… в глазок… и сказала: «У вас ничего получше не нашлось?» У него был совсем малюсенький! Неудивительно, что ему приходится бегать по вокзалам, чтобы на него хоть кто-нибудь посмотрел!

– И?

– Ну, чем выше встанет, тем больней будет, когда упадет – скажешь, нет?

Обе фыркнули, разбрызгав кофе и выкашливая дым. Я по обыкновению решила, что они ведут себя вульгарно: шутят о вещах, которые вовсе не предмет для шуток.

Из кабинета мистера Хрбика вышла Сюзи. «Привет», – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал бодро. Макияж у нее был размазан, глаза красные. Я читала современные французские романы, и Фолкнера тоже. Я знала, чем должна быть любовь: одержимостью с оттенком тошноты. Сюзи была как раз из девушек, которых влечет такой тип любви. С нее станется валяться в ногах, умолять, унижаться. Лечь на пол, стеная, и цепляться за ноги мистера Хрбика, так что ее волосы, как светлые водоросли, накроют черную кожу его ботинок (он в ботинках, поскольку собирался тайком сбежать). С этой точки обзора мистера Хрбика было видно только по колени, а лица Сьюзи совсем не видно. Она, должно быть, раздавлена страстью.

Но я ее не жалела, а даже чуточку завидовала.

– Бедненький кроличек, – сказала Бэбс в спину удаляющейся Сюзи.

– Уж эти мне европейцы, – сказала Марджори. – Я ни минуты не верила, что он в разводе.

– Слушай, может, он даже и не женат вообще.

– А дети у него откуда?

– Может, это племянницы или что-нибудь такое.

Я сердито посмотрела на них. Они говорили чересчур громко; мистер Хрбик наверняка слышал.

После них настала моя очередь. Я вошла в кабинет и стояла, пока мистер Хрбик смотрел мои работы, разложенные у него на столе. Я думала, что нервничаю из-за этого.

Он в молчании перекладывал листы бумаги – руки, головы, зады, – жуя свой карандаш.

– Неплохо, – сказал он наконец. – Вы продвинулись за год. Вот эта линия, вот тут, она стала гораздо свободней.

– Где? – я оперлась рукой о стол и наклонилась. Иосиф повернул голову ко мне, и его глаза оказались совсем близко. Они были не лиловые, а темно-карие.

– Элейн, Элейн, – печально сказал он. И накрыл мою руку своей. Холод пронзил меня, ударив через руку в живот; я стояла, оледенев, поняв сама себя. Неужели я именно на это надеялась, когда собиралась его спасать?

Он покачал головой, будто сдался или будто у него не было выбора, и потянул меня вниз, так что я оказалась у него между колен. Он даже не встал со стула. Я стояла на полу на коленях, запрокинув голову назад, и его руки ласкали мне шею сзади. Так меня еще никто не целовал. Это было как реклама духов: что-то иностранное, опасное и, возможно, унизительное. Я могла встать и убежать, но если я останусь, пусть лишь на минуту, перещупывания в машине или в кинотеатре, битвы за крючки лифчика будут уже не для меня. С чепухой и детскими играми покончено.

Мы поехали к Иосифу домой на такси. По дороге он сидел, отстранившись, но держал руку у меня на колене. Я тогда еще не привыкла к такси, и мне казалось, что водитель подглядывает за нами в зеркало заднего вида.

Квартира Иосифа была на Хэзелтон-авеню, не совсем в трущобах, но близко к тому. Вплотную друг к другу стояли старые дома с маленькими запущенными палисадниками, остроконечными крышами и гниющей деревянной резьбой веранд. Большинство домов были спаренные, с общей стеной. Как раз в одном из этих ветхих домов-близнецов с остроконечными крышами Иосиф и жил. Он занимал второй этаж.

Пожилой толстяк в рубахе и подтяжках сидел в кресле-качалке на соседней веранде. Он пялился на нас, пока Иосиф расплачивался с таксистом, и потом – когда мы шли по дорожке к дому.

– Славный денек, – сказал толстяк.

– Да, не правда ли? – ответила я. Иосиф не обратил внимания. Пока мы поднимались по узкой лестнице внутри дома, он легонько положил руку мне на затылок. Любая часть моего тела, которой он касался, наливалась тяжестью.

Квартира у него была трехкомнатная: гостиная, средняя проходная комната с плитой и раковиной в углу, и еще одна за ней. Комнаты тесные и почти не обставленные. Будто он только что въехал или вот-вот съедет. Стены в спальне были выкрашены в сиреневый цвет. На стенах висели репродукции с удлиненными фигурами мутных цветов. Больше ничего – только матрас на полу, покрытый мексиканским одеялом. Я огляделась и решила, что вижу, как живут настоящие взрослые.

Иосиф поцеловал меня – на сей раз стоя – но я застеснялась. Я боялась, что нас кто-нибудь увидит через окно. Я боялась, что он попросит меня раздеться, а потом будет вертеть так и сяк, разглядывая со стороны. Я не любила, когда на меня смотрят сзади: этот ракурс моего тела был мне неподконтролен. Но если бы Иосиф попросил, мне пришлось бы повиноваться: любое колебание с моей стороны доказало бы, что я недостойна с ним быть.