Фаворит - Валентин Пикуль

— Сын крестьянский, из людей поморских.

— Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты наши трапы корабельные, ох круты как… Что ж, напрасно обижать не станем. Будешь хорош — и мы к тебе хороши будем…

Прошка был записан в первый чин «обученного тиммермана» (так звались плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали печурки, в котлах бурлилась каша со шкварками, от онучей и валенок отсыревших тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину: «Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота речей умных послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей воинских. Питер — городок немалый и похож на Соломбалу, а товары тут дорогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с морошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом обзаведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским…»

Прошка был послушным, но бить себя не давал:

— Я ведь из поморов — сам драться умею!

Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского аббата Госта об искусстве морских эволюции:

— Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию, сыщешь дом покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном благодарственным камер-фурьеру Рубановскому…

Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них винные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели, тенерифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского кадетского корпуса.

— Садись, — сказал он. — Выпей.

Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой даст — не сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще гардемарин — этот был Санькою Ушаковым.

— Сколько ж тут вас Ушаковых? — дивился Прошка.

— Сейчас третий придет — тоже Федька…

Спросили они Прошку — откуда он взялся?

— А я сирота… плотник… из Архангельска.

— Много жалоб на вас, на сироток эдаких.

— Это кому ж мы так насолили?

— Флоту Российскому, ядрен ваш лапоть, — отвечал капрал Ушаков. — Корабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.

Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет, рядом с ним десять других червяки жрут.

— Гробы плавающие, — ругнулся Федор Ушаков, закусывая тенериф редькою. — Топить бы всех вас с топорами на шеях… Эвон, сказывали мне, у султана турецкого флот превосходный.

— Так им французы тулонские мастерят…

Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое — Федор Ушаков и Александр Радищев.

Прошке выпало подле Радищева сидеть.

— Мундир-то у тебя какой службы будет?

— Я паж ея императорского величества.

— И царицу нашу видывал, значит?

— Вчера только с дежурства придворного.

Поморскому сыну было это в диковинку:

— Ну, и какова у нас царица-то?

— Обходительная, — ответил Радищев.

— А что ест-то она? Что пьет?

— Да все ест и все пьет… не ангел же!

— Эй, Настя! — гаркнули Ушаковы. — Тащи огурцов нам.

Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:

— Господи, никак, еще новый кто-то у нас?

— Сирота, — указал на него капрал вилкою.

— И я сиротинка горькая, — ответила краса-девица.

Пажи ее величества обрадовались, крича хором:

— Так вас обоих сразу под венец и отволокем.

— А кто он? — спросила Настя.

— Плотник.

— Фу, — отвечала девка. — На што мне его?

Федор Ушаков (не паж — моряк) хохотал пуще всех:

— Ой, глупа девка! Так не сундуки же он мастерит. Плотник-то корабельный. Ему ж фортуна посвечивает — в офицеры! Глядишь, и полвека не пройдет, как он в майоры выберется.

Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать под соленые огурчики.

— Вкусное вино, — похвалил Радищев.

— Чего ж в нем хорошего? — фыркнул Прошка.

— Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.

— Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.

— Ври, ври… — заметил Федор Ушаков (паж).

— …да не завирайся, — добавил Федор Ушаков (капрал). Прошка к нему лицом обернулся.

— Да ты сам-то плавал ли где, кадет?

— Уже до Ревеля и Гогланда бегал.

— Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди «янки-хаш» делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без вранья, что ваш мушкатель — дрянь…

— Наш плотник уже пьян, — решили пажи.

Прошка всерьез обиделся:

— Плотник, плотник… Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь не верит мне. Тогда слушайте — я спою вам. Спою по-англицки.

Наш клипер взлетал на крутую волну,

А мачты его протыкали луну.

Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.

На клотик подняли зажженный фонарь:

Спасите! Мы съели последний сухарь.

Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.

В твиндеках воды по колено у нас.

Молитесь! Приходит последний наш час.

Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу…

— Этот парень не врет, — сказал Федор Ушаков.

Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с кучером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков проводил его долгим взором:

— Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяжные да лапотные, единой репой сытые…

На невской набережной устроили расставание.

— Свидимся ли еще? — взгрустнул Прошка.

— На морях люди чаще, чем на земле, встречаются…

Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи, где над кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.

Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!

Можно сказать, милостивый государь мой, что история нашего века будет интересна для потомства. Сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей век наш есть прямое поучение царям и подданным…