Аргентина. Кейдж - Андрей Валентинов

Крис не удивился — этого и ждал. Оглянулся, развел руками:

— Извините, если сделал что-то не так.

Рыболов внезапно улыбнулся:

— Давно догадались?

Репортер «Мэгэзин» искренне удивился:

— И догадываться нечего. Если на картинке написано «Gradalis», значит, это либо выдумка — либо Грааль именно там, где надпись, в нижней части витража. Святая Дева стоит на зеленой лужайке — это большой цельный кусок. Может быть, из стекла, но Lapis Exilis подобного же цвета. Над ними — Богородица и Христос-младенец. Такое не может быть соблазном, мсье Брока. Это капорет над Граалем.

— Был, — негромко поправил его рыболов. — Пока святотатцы не подняли на Него руку. Сейчас Он — лишь память, как и Чаша в Валенсии. Приходят сюда не так и редко, шевалье Мюффа даже составил Annales Exilis, нашу летопись.

— Потом напишу и о тебе, Кретьен, — усмехнулся сержант. — В этом году — ты пятый. Правда, немцы пришли вместе.

Кейдж вспомнил: «Не так давно в Авалан приезжали гости, целых четверо». Не огорчился. Путь открыт для каждого, а дорога не столь и трудна. И не в нем вовсе дело.

— Мсье… Шевалье Брока! Но что сейчас происходит в городе…

— …И в небе? — подхватил эльзасец. — Уже говорил: не знаю. Может, огонь, вырвавшийся на волю полтора века назад, настиг-таки потомство грешников. А может…

Помолчал немного — и посмотрел прямо в глаза.

— Может, шевалье Грант, причина лично в вас. Или во мне. Или еще в ком-то. Я спрашивал у Грааля. Бесполезно, Он молчит!

3

Марек, закинув руки за голову, вытянулся на простыне и задумчиво молвил, глядя на неровные потолочные доски:

— Скоро придет Марк Шагал. Прикидываю, что он увидит. Окно разбито, возле него — куча патронов калибра 11,43 миллиметра, а на самом видном месте — два матраца… Умыться, я, пожалуй, успею. А еще успею отнести тебя в твою комнату.

Анна улыбнулась. Новый, восставший из Хаоса, мир был пока очень и очень маленьким, в пределах прямого взгляда. Марек, его лицо, картины у близкой стены, потемневший от времени потолок. И она сама, непривычная, с очень тонкой кожей и спокойно бьющимся сердцем. Мир еще следовало исследовать, научиться в нем жить, а заодно подумать, кем она теперь стала. Но это ничуть не пугало, страх остался позади, в привычной, но уже навек исчезнувшей Вселенной.

Новый мир — и новая жизнь. С чего начать?

Она приподнялась на локте, подтянула одеяло под подбородок и поглядела мужчине в глаза.

— Хочу предупредить, мой Марек. Я умею читать твои мысли. Это не хорошо, и не плохо, просто знай об этом. И, если хочешь, «мой» могу больше никогда не говорить.

— Я твои тоже, — очень спокойно ответил он. — А насчет «мой» я уже подумал.

Пол ушел вниз, доски потолка стали ближе, Анна резко выдохнула и закрыла глаза. Воскреснуть нелегко, но еще труднее сделать следующий шаг. «Лазарь, выйди вон». Позади пещера, сброшенный саван и трупный тлен. А впереди нет пока ничего, только ее Марек, его крепкие руки, только дурманящий голову запах его кожи…

Надо жить дальше, Лазарь. На полу — патроны калибра 11,43 миллиметра из автомата Жожо, а Марк Шагал спешит не только к своему деловому партнеру, но и к ней, представителю Национального Комитета в Европе.

— Положи меня на кровать, мой Марек, умойся и надень костюм. Я буду готова через десять минут и успею повязать тебе галстук, а потом помогу приготовить кофе. Патроны пусть лежат, у твоих художников краска иногда капает с мольберта. И еще… Нет, этого не скажу, только подумаю, а ты — угадаешь.

* * *

Марк Шагал дочитал страницу, мотнул лохматой головой, взялся за следующую. Скользнув взглядом, хмыкнул.

— Я вам не говорил, Марек, что вы taki акула-людоед? Такой договор можно подписывать только слезами, смешанными с кровью. Что вы творите с бедными нищими художниками?

— Пытаюсь сделать их богатыми, — heer kapitein невозмутимо отхлебнул кофе. — Распоряжаемся картинами только мы, Марк, иначе распродадут за бесценок. И — никаких пока аукционов, только выставки. Ждем! Но пару картин хорошо бы подарить кому-нибудь из самых известных коллекционеров — понятно, при условии, что он скажет нужные слова прессе. И не забывайте повторять: настоящее искусство стоит настоящих денег.

Тезки расположились за столом. Анна хотела уйти, но Шагал убедительно попросил остаться. Чтобы не мешать, она поставила стул в двух шагах, возле окна, откуда лучше всего виден платан. Тучи разошлись, солнце вызолотило листву, небо казалось глубоким и очень чистым. Мир был прекрасен.

— Нет, вы даже не акула. Вы, Марек, демон диббук. И можете не рассказывать мне про своих уважаемых родственников, на ваш счет я уже давно все понял. Вы, Марек, хоть и голландец, no taki da. Надеюсь, это обстоятельство не сильно расстроит прекрасную мадемуазель?

Художник улыбался, но глаза смотрели серьезно. Секретный агент Мухоловка улыбаться не стала.

— Я не состою в НСДАП, мсье Шагал.

Марк-тезка, встав, шагнул ближе, стер усмешку с лица.

— Мадемуазель Анна! Мне не слишком по душе kontora, которая выписала вам билет во Францию. Как вы понимаете, я имею в виду не ваших коллег по Национальному Комитету. Но за вас мне поручились очень уважаемые люди…

— Мне выйти? — Марек, встав, взялся за висящий на стуле пиджак.

Сестра-Смерть шевельнула губами.

— Нет!

Шагал поглядел на нее, потом на тезку-капитана.

— Знаете, Марек, вы начинаете мне нравиться. И не только потому, что бросили пить. Редкий случай, но, кажется, svoja svoih poznasha. Слушайте оба! Очень уважаемые люди в Соединенных Штатах Америки велели вам напомнить: «Вот, Я предаю в руки твои Иерихон и царя его, и находящихся в нем людей сильных»[70].

Художник нахмурился, сжал кулаки.

— Но… Не хочется это повторять, друзья, однако я обещал. О самом же царе иерихонском да будут вам наказом слова царя иного, Иосии: «Оставьте его в покое, никто не трогай костей его». И так до времени, которое еще не наступило.

— Это как? Гитлера не трогать? — растерянно отозвался Марек.

Шагал развел крепкими руками:

— Судите сами. Иногда мудрость бывает неподъемной. Я бы задушил ублюдка прямо сейчас, но, вероятно, есть обстоятельства, мне пока неведомые.

Секретный агент Мухоловка улыбнулась:

— Я плохо помню Библию, мсье Шагал. Но там было что-то про срок и приговор.

Художник посмотрел ей в глаза.

— Вы правы. «Ибо всякой вещи есть свой срок и приговор…»[71]