Мать моя - колдунья или шлюха - Татьяна Успенская

Он будто прирос ко мне. И я вынужден стоять столбом.

— Он скучный, — говорит воспитательница, — всё на дверь смотрит: «Ёша придёт», «Где Ёша?» Не засыпал никак после обеда. Проснулся, первое слово — «Ёша».

И снова я уже наклоняюсь — подхватить его, но злой зверь впивается в меня всеми своими острыми зубами, и зубов этих бесчисленное множество, и каждый из них — миг моего голода, миг моего одиночества, миг моей жажды. Пусть один раз мать прижмёт меня к себе, пусть один раз сама отведёт меня в детский сад, как ежеутренне отводит нового мальчика. Острые зубы, не зубы, иглы впиваются в меня, я не в силах завершить движения, взять мальчика на руки. Наоборот, мне очень хочется на пушистую его голову опустить свою боль.

— Смотри, Паша, что у меня есть, — говорит Тося и к его затуманенным радостью глазам подносит бутылку с гвоздиками. — Хочешь подержать?

И мальчик поворачивается к бутылке. Берёт её в руки, нюхает цветы.

А когда после обеда мы выходим с малиновой машиной на улицу и мальчик начинает носиться по кругу пустого сейчас футбольного поля, Тося говорит:

— Можно я дам тебе совет? — И, не обращая внимания на моё молчание, говорит: — Что хочешь с собой сделай, но освободись от своих обид. Паша ни в чём не виноват. Он так любит тебя! Я решила твою задачу: ты не можешь справиться с собой, но сейчас время — справиться. Или случится беда. Причина её зреет в тебе. Я видела, как ты дрался с Константином. Я видела твоё лицо. — Она долго молчит. Она не говорит:, «Мне стало страшно» или «Ты на себя не был похож», но я понимаю то, что она хочет сказать, и та же боль, что в яслях, припаивает меня к одному месту: никогда больше не смогу я шевельнуть ни рукой, ни ногой. — Хочешь, выговори мне всё, освободись. В тебе столько накопилось, наслоилось. Ты с собой не можешь справиться. Выбрось. Ты выбросишь всё, и — отпустит. Вот увидишь, отпустит.

Новый мальчик носится по кругу, на самой высшей скорости, и, мне кажется, была бы здесь стена, он, как Саша, помчался бы по ней. Но и мальчика, и его малиновую машину я вижу фоном, зеленеют Тосины глаза. Ни в какую траву они сегодня не превращаются.

— Это же не мать покупает Паше игрушки, она не умеет делать этого, — говорит Тося. В её глазах слёзы. — Я понимаю, дело не в игрушках, не было и не было, я понимаю… Но, пойми, ты жжёшь себя и сожжёшь. Я по себе знаю. Если завелась хоть маленькая обида, начала шуровать в тебе, скорее освободись, иначе задохнёшься. Прости мать. Это её дело, не твоё. Прости её. Тебя любит Саша. Тебя любит Павел. Тебя люблю я. Она тоже любит тебя, но не так, как ты хочешь. Я понимаю тебя. Но что-то держит её. У неё есть свои большие проблемы.

Конечно, ясно: впервые мать живёт сиюминутную жизнь. Когда рос я, она была очень занята, она не осознавала… она не могла опуститься с высот решения своих высших задач к быту, каким я ворвался в её жизнь, я мешал ей. Её одержимость…

— Видимо, и ты ничего не знаешь о ней, — говорит Тося. — А я знаю то, что ты пропадёшь, если не освободишься от своего груза…

— Ёша! — кричит мальчик, проезжая мимо нас. — Ёша, мишке нравится!

«Паша ни в чём не виноват. Он так любит тебя!» — Тосин голос.

Тося молчит. Она смотрит на меня, и в её глазах — слёзы.

Между нами стена: из сказанного ею, из боли — из кровоточащих мигов моей жизни.

Мы гуляем, как всегда, до шести. В шесть возвращается мать.

Обычно мы ужинаем все вместе: Тося, я, мальчик и мать. Сегодня Тося ушла раньше — к больной матери, а я есть не хочу. Я должен прожевать то; что сегодня сказала мне Тося. И её слова, как Тучка — кость, я уношу к себе в комнату, намертво зажав челюстями. Подхожу к окну и вижу Вилена, пытающего девушку. Его лицо перекошено злобой и — радостью, ему нравится причинять страдания девушке. Ещё один Вилен. Ещё один. Сколько же их, Виленов?! Павел — на тополином пуху. Птица Павел — на сером асфальте. Ещё одна замученная девушка, вытянувшаяся на цементном полу камеры…

Я отшатываюсь от окна. В окна — не солнце, не ветер — Зло, разрушающее жизнь на Земле. Если верить материным книгам, скопилось столько агрессии, столько злобы и жестокости… что цивилизация должна погибнуть.

Но у меня есть тыл: мать — колдунья, способная спасать людей. Она вылечила Сашу. Она вылечила десятки, сотни людей… я не знаю, сколько… Моя мать — мой тыл. Тося права: я должен выбросить из себя скопившееся во мне… Я сижу на своей кровати и с ужасом понимаю: я генерирую злость. Во мне собралось её столько, что она может разорвать меня. Моё слепое чувство восхищённой любви к матери обернулось ненавистью. Зависимость осталась. Вот же я весь развёрнут к двери. И главный орган сейчас во мне — ухо. Оно как локатор. Оно ловит лепет нового мальчика, материны лёгкие движения. Мать переодевается в домашнее платье, мать идёт в ванную и моет руки. Мать идёт разогревать еду. Она напевает что-то. Разобрать невозможно потому, что слова не важны. Мотив — радость, торжество жизни.

Мой тыл — моя мать.

Но её радость — не из-за меня. Я работаю на неё. Я живу для неё.

Звенит звонок. Я знаю, это Саша. Он всегда звонит в одно и то же время: спросить, как мальчик? Сегодня снова его день — два дня подряд. Он должен прийти и, наверное, спрашивает, что нужно принести.

Мать говорит своё обыкновенное — «ничего» и добавляет: «Через час, не раньше».

Ясно, почему «через час» — она хочет успеть побыть с мальчиком. Она не любит, когда Саша возится с ним. Она ревнует. Каждую свою свободную минуту она тратит на мальчика: читает ему, что-то рассказывает — неразборчивое, во что-то играет с ним.

Навязчиво, снова и снова, как бред сумасшедшего, стучит в голове: «Мне она никогда не читала, мне она никогда ничего не рассказывала, никогда не пела мне, никогда не играла со мной, никогда не обнимала меня, никогда не прижимала меня к себе!» И каждое её движение там, в её с мальчиком комнате, каждое слово, каждое мгновение тишины — разрушает мой тыл. У меня тыла нет, как нет ничего доброго за моим окном — только жестокость, мучения, тюрьма.

Меня раздувает боль. Тосины слова тают в ней, я не слышу их, они растворились в моей боли и в моей злобе. Соседство с тюрьмой сыграло свою роль. Так много агрессии там, что она растеклась по миру, она затопила и меня, рвёт меня изнутри, пронзает нестерпимой болью. Я пухну от боли. Я разрастаюсь до пределов комнаты. Не тюрьма, я — приют агрессии.

И вдруг я слышу:

— Кушай, мой маленький. Кушай, мой хороший. Кушай, мой мальчик.

Голос звучит в моей комнате, он пикирует из углов, со стен, с потолка ко мне и вонзается в меня. Он причиняет острую боль моим ушам. Я — бомба, в которой собраны все людские обиды, вся боль, вся . злость, и, как в огненном котле, во мне всё это кипит, я — средоточие химических реакций. Сейчас, сейчас произойдёт взрыв. И я, сам не знаю как, оказываюсь в кухне перед матерью. И — взрываюсь, выбрасывая из себя ненависть и боль.

— Меня голодом морила, а ему — «Кушай, мой маленький!» — кричу я. — Меня ни разу в жизни не обняла. Меня ни разу в жизни не приласкала. Мне ни одного доброго слова не сказала. Я всегда один. — Мои руки тянутся к ней, к моей прекрасной матери, самой красивой, самой умной, самой талантливой на свете, вцепляются в её плечи и трясут её, как когда-то тряс меня мой папочка. А новый мальчик, сидящий на её коленях, в моих руках — как в клетке! У него открыт рот с непрожёванным рисом, он смотрит на меня с любопытством. И, поймав его взгляд, отпускаю материны плечи.