Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

Женщины:

Чьи уши не слышали пения птиц.

Я:

Возвращаю тебя, возвращаю.

Женщины:

Приявшего боль, не узнавшего радость.

Я:

Возвращаю тебя, возвращаю.

Женщины:

Имя не названное.

Я:

Частичка моего сердца уходит с тобой.

Женщины:

Частичка нашего сердца уходит с тобой.

Крохотный сверток передали мне. Женщины поочередно по-сестрински обнимали меня и отходили. Зная, что теперь мне предстоит остаться одной, я благодарила их и просила уйти. Я захватила с собой самое необходимое, чтобы провести день в лесу: одеяло и немного простой еды. На случай ненастья была хижина, построенная женщинами, в ней можно было и переночевать. Я должна была оставаться одна с моим мертвым ребенком и похоронить его. Только Алу была со мной; но даже она в тот день держалась в стороне, сидя высоко на дереве и лишь изредка поглядывая на меня, так что я могла оплакивать дитя сколько хочу: недолго или до глубокой ночи.

Я дошла знакомой тропинкой дотуда, где начиналась каменистая почва, и углубилась в лес. Тут, я знала, могло быть опасно, и нужно было соблюдать осторожность. В некоторых местах нагорных лесов водились волки и даже медведи. Но мне странным образом было не страшно, словно я знала, что они не причинят мне зла. Я остановилась отдохнуть на краю горного луга, у сверкающего озерца, и тут простилась со своим нерожденным ребенком. Я не удержалась и развернула замшу, желая посмотреть, что находиться внутри. Я увидела кусочек пахучего кедра и листья камфарного дерева, и в листьях — засохший мазок крови. В нем я разглядела крохотный клубенек беловатой плоти и поняла: вот так начинается жизнь, столь незаметно и неопределенно, что глазом не разглядеть. Всего-навсего. Но из этого кажущегося ничто вырастает и приходит в мир полноценное человеческое существо. Действительно ли дитя, спрашивала я себя, страдало пороком развития, как сказал доктор? Или могло выжить и стать таким же красивым, как Виктор, стройным, как ангел, и ясноглазым? Я так пристально вглядывалась в этот крохотный бесформенный комочек, что в глазах У меня поплыло — и неожиданно мне представилась неясная фигура, лицо, как бы глядевшее на меня сквозь воду озера: глаза, нос, подбородок. Я прищурилась, и черты обрели определенность. Я едва не отшвырнула раскрытый сверток — ибо лицо было ужасно. Это было лицо не младенца, но скорее злобного урода, более похожего на труп, чем на живое существо. Но его глаза были раскрыты и смотрели прямо на меня. Неужели таким мог стать мой ребенок, если бы выжил? Тогда куда лучше, что он не родился.

Я поспешила завершить обряд. Завернула все обратно и подыскала место для упокоения моего нерожденного младенца. Я выбрала подножие древней ели; из двух ножей, принесенных с собой, черным выкопала глубокую, по локоть, дыру между корней и поместила на дно замшевый сверток. Запах камфары и кедра предохранит его от зверей, пока земля не поглотит его. Засыпав дыру, я разбросала над ней лепестки, пакет с которыми дали мне женщины.

Потом, как меня научили, села над тайной могилкой и запела «Возвращаю тебя, возвращаю», ожидая, что слова проникнут мне в душу и снимут давящую тяжесть. Я долго пела, но не почувствовала облегчения. Сердце по-прежнему разрывалось. Я жаждала освободиться от скорби по умершему ребенку, но не могла. Я была в том же волнении и смятении, что и до начала церемонии. Почему? Что держало меня и не отпускало, откуда эта тревога?

Наконец я пошла к озеру, чтобы помыть руки в его холодной воде. Солнце в небе окончательно поднялось и пригревало, его яркие лучи сверкали на потревоженной глади, слепя глаза. Долго я сидела у края воды, словно зачарованная ее мерцающим блеском. Скоро вода успокоилась, стала ясной как зеркало, и я увидела свое отражение, глядящее на меня. Как странно я выглядела! Это было не прежнее лицо юной девушки, а взрослой женщины. Оно казалось измученным, потемневшим. А каким еще ему быть? В короткое время я прожила много лет. Дважды за последние два месяца смерть коснулась меня. И я стала матерью — или почти стала, прошла через такие мучения, освобождаясь от клочьев мертвого ребенка, каких не знают многие женщины, производящие на свет нормальное, здоровое дитя. В лице, глядящем на меня из воды, я видела озабоченность и горе, но больше всего — гнев. Я видела лицо, какое бывает у меня, когда в груди пылает гнев. Сжатые губы, жесткий взгляд. Женщина в гневе. Гнев душил меня, не давал вырваться слезам. Виктор — вот кто был причиною гнева. Он нанес мне мучительную рану, унизил, предал — все единственным бездумным поступком. Взял силой, как, представлялось мне, солдаты-завоеватели насилуют пленниц. И не отпускал, пока не удовлетворил своего желания и оставил с нежеланным бременем.

Не отдавая себе в этом отчета, я ударила ладонями по земле, еще раз и еще; потом запрокинула голову. Долгий вопль вырвался из моего горла, крик столь мощный, что я сама поразилась, не узнав своего голоса. Нет, не крик — яростный вой, эхо которого пронеслось далеко в горах. Испуганная Алу с тревожным криком взлетела со своей ветки на высокой сосне. Как это хорошо, крикнуть вот так! Этим воем я выплеснула все. Выразила себя, как никогда никакими словами не могла выразить в домашних стенах или среди людей. Я напряженно вслушивалась в эхо, катившееся по долинам и ущельям. И, вслушиваясь, думала, что впервые услышала себя. Это говорила Элизабет. И эхо превратилось в зов, возвращавшийся ко мне: «Приди! Приди!»

Остаток дня я шла дальше краем озера, пока на вечернем небе не показался ущербный диск луны, шелковисто-белый и прозрачный. Тогда я нехотя повернула назад, к дому, и в голове у меня созрело твердое решение: «Не могу больше оставаться в мире людей». Я должна уйти туда, где душа вольна будет излиться в крике, яростно и свободно, как ей хочется, не испрашивая ничьего позволения, не соблюдая никаких приличий, не боясь ничьего осуждения. Я вернусь и останусь среди этой дикой природы, где смогу жить как Дикое существо, не больше повинующееся людским законам, чем лось или орел, бегущий ручей или устремляющийся вниз ледник. Этот мир станет моим новым домом — на неделю, месяц или дольше. Буду жить жизнью Серафины — или какой она мне воображалась: жизнью мудрой женщины, ходящей где хочется, больше беседующей с реками и звездами, чем с людьми. Матушка завещала быть хозяйкой самой себе. А где еще женщина может быть хозяйкой себе, как не среди девственной природы, которая неподвластна человеку.

Следующие несколько дней я тщательно разрабатывала план дальнейших действий. Отобрала необходимые вещи: теплую одежду, крепкие башмаки, одеяло, кремень с огнивом, свечи, фонарь, ритуальные принадлежности, мои два ножа, дневник. Но за сборами я упустила одну вещь, что задержало мое бегство: я не могла придумать подходящую отговорку, чтобы потом не угнетало меня беспокойство домашних. Ибо я знала, мои планы неизбежно встретят сопротивление. Всякий, кто считал себя вправе командовать мной, велел бы выкинуть эту безумную идею из головы. Женщине, сказали бы они, неуместно и недопустимо скитаться одной. Что позволительно мужчинам — и что Виктор неоднократно делал, — то не дозволено мне. Если бы отец был дома и сказал мне это, пришлось бы отступить. Но мне могли помешать только слуги.