Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

Но женщины пропускали мои мольбы и доводы мимо ушей, похоже, они вообще не принимали всерьез происходящее, похихикали и стали расходиться, оставив меня у этой злосчастной аптеки. Вернувшись в наш полуподвал, я был не в себе — я-то прекрасно понимал, что утрата боевого оружия могла означать лишь одно — военно-полевой суд и расстрел. Поэтому я с большим облегчением внял совету своих товарищей ни о чем не докладывать начальству.

Потом наступило 17 марта 1945 года. Из Шпейера ни свет ни заря прикатил связной с предупреждением о том, что американцы с минуты на минуту начнут наступление. В шесть я сменялся, как раз всходило солнце, и ясное небо предвещало погожий день. Город еще спал, все казалось по-прежнему спокойным. Придя к себе, я лег спать.

Но уже в семь часов меня разбудили. Наше боевое охранение заметило передвигавшуюся по шоссе в направлении Шифферштадта колонну американцев. Мы все бросились на насыпь и тут же увидели длиннющую, похожую на перемазавшуюся в грязи змею колонну. Она продвигалась по очень узкой дороге, по обеим сторонам усаженной вишневыми деревьями. В голове колонны, поднимая пыль, следовали тяжелые танки, за ними — легкие, потом бронетранспортеры, джипы, грузовики, тягачи, тащившие за собой всевозможные виды артиллерийских орудий. Представшая нашему взору картина вообще выглядела не по-военному, эти янки будто на пикник собрались. Что за удивительная армия! По сторонам, рядом с дорогой шла пехота, пытаясь поспеть за танками. И этот цыганский табор неуклонно приближался. Пока что до них оставался примерно километр, но уже доносился лязг гусениц и гул двигателей. В воздухе замелькали хорошо знакомые нам «тандерболты».

Когда до нас наконец дошло, что они будут здесь уже через полчаса, мы решили убраться в наш подвал.

В домах по обеим сторонам улицы появились первые признаки всенародной сдачи в плен — в открытых окнах белели спущенные белые простыни. В общем, все происходило в полном соответствии с предписаниями, изложенными в регулярно разбрасываемых американцами в последние дни листовках. Я подумал, а ведь еще совсем недавно из тех же окон свисали флаги со свастикой. Мы оповестили жителей, что, мол, американцы на подходе, так что лучше все же оставаться в домах, но на наши призывы уже мало обращали внимания, мне даже показалось, что на лицах многих я вижу облегчение.

Вернувшись в подвал, мы поставили винтовки в угол, заварили кофе и уселись за стол обсудить создавшуюся ситуацию и что в ней предпринять. Все мои сослуживцы были младше меня, хотя мне самому еще не исполнилось и 23 лет, к тому же я был единственным, побывавшим в России. Я понимал, что решения ждут именно от меня. Разумеется, ни о чем, вроде «сражаться до конца», речи не было и быть не могло, хотя никто из нас в открытую не высказался.

И когда по брусчатке загрохотали первые танки, я тоже ощутил облегчение — их появление намного упростило принятие решения, вырвав его из моих рук. Взглянув на свои начищенные медали, полученные в ходе русской кампании, я подумал, а сослужат ли они мне добрую службу сейчас. А может, взять, да и снять их? Полуподвал ходил ходуном от грохота, мы видели через мутное от грязи окошко гусеницы и колеса проезжавшей техники. Мне, танкисту, никогда не приходилось наблюдать танки из подвала, я никогда не задумывался о том, каково мирному населению в России было видеть, как мы врываемся в их города и деревни. За танками следовали другие виды техники. Они едва ползли, но ни единого выстрела я не услышал. А потом мы увидели ноги, десятки, сотни ног — это была пехота, истинные оккупанты городка. Ну, ноги и ноги — что в них такого? Но эти здорово отличались от наших, выглядели весьма непривычно. Они были обуты не в кованые сапоги с высокими голенищами, а в ботинки, коричневые кожаные ботинки по щиколотку с резиновыми подошвами, издававшими совершенно штатские звуки по мостовой.

Мы пришли к общему мнению, что у нас теперь два выхода. Первый: попытаться уйти с наступлением темноты, второй: остаться здесь до утра и назавтра решать, что делать. Выбираться из подвала и показаться на улице мы не решились. Чтобы хоть как-то успокоиться, мы резались в скат, и лишь к полуночи Нагели спустились к нам и рассказали нам, что происходит в городе. Янки заняли позиции в парках и на других открытых пространствах, контролировали все перекрестки, мосты, главное здание города, полицейский участок, водопровод и так далее. Хотя бургомистра, а с ним еще нескольких важных птиц и арестовали, все происходило вполне корректно и без применения физической силы. Мы завесили окна одеялами и зажгли свечи. Все как один уселись писать письма родным и близким, потом в незапечатанном виде сдали Нагелям, чтобы те, в случае чего, добавили от себя, если возникнет такая необходимость, о том, что произойдет с нами, а потом отправили по адресам. Никто из нас не смог уснуть в ту ночь, я слышал, как американцы расхаживают по улице, доносился их странный непривычный говор.

Утром мы особенно тщательно умылись и побрились, словно накануне важного события. К нам зашел сосед из дома напротив, рассказал, что на Восточном фронте у него погибли двое сыновей, так что, если мы пожелаем, можем воспользоваться оставшейся после них штатской одеждой. Пока мы обсуждали за и против подобного варианта, явился мальчишка Нагелей. Не скрывая радости, он жевал шоколад, который ему пожаловали янки. Мы уже и позабыли, когда в последний раз ели шоколад. Мальчик рассказал, что янки настроены весьма дружелюбно, и они даже с другими мальчишками успели сыграть с ними в футбол. В одном из парков они поставили полевую кухню и всем раздают суп. Еще мальчишка рассказал, что они весь город заклеили пропагандистскими плакатами, в которых, дескать, обещают каждому солдату вермахта, кто в течение суток после занятия ими города добровольно не сдастся в плен, утратит все привилегии, гарантированные военнопленным Женевской конвенцией, и будет рассматриваться как партизан и террорист. Ну, и как теперь быть? Сутки вот-вот истекут, а я успел рассказать своим товарищам, какова была участь партизан, и они имели об этом представление. Мы поблагодарили старика, но переодеваться в штатское не собирались. Все смотрели на меня в ожидании того, как выскажусь я. Ну, я и высказался:

— Ладно, хватит. Мы будем сдаваться в плен, причем без промедлений. Нечего тянуть резину.

Никто и не подумал возразить. И вот, стоя сейчас здесь, перед ними, вспоминая годы, проведенные в России, я с трудом верил, что однажды война закончится вот так, в родной Германии, в каком-то подвале.

Поскольку я вырос в портовом городе Гамбурге, я кое-как мог изъясняться по-английски. Из листовок мы знали, что означает слово «surrender»[28], и я стал повторять его вслух с тем, чтобы мои друзья заучили его. Придя к выводу, что оно вполне благозвучно, мы стали одеваться, да еще стараясь выглядеть поаккуратнее, словно собрались участвовать в параде. Но моя шинель была рассчитана явно на страдающего гигантизмом, хотя и меня при росте метр восемьдесят пять коротышкой назвать было трудно. Она доходила мне до пят, и я в ней ужасно смахивал на ходячий вигвам. Для полноты впечатления я повязал на ручку швабры замызганное полотенце, прихватил «на всякий случай» буханку хлеба и попрощался с фрау Нагель и со всем их семейством. Было около десяти утра, светило яркое солнце, было тепло, и мы с товарищами, поднявшись по ступенькам, распахнули дверь на улицу.