Дом без хозяина - Генрих Белль

Мартин увидел их нищету, так внезапно представшую перед ним во всей своей неприглядной наготе. Увидел – и ничего не понял. Генрих был удивлен и обрадован, но тут же подумал, что удивляться нечему, ведь Мартин еще ребенок, и это про таких, как он, было сказано в писании: Будьте как дети. Как хорошо, что Мартин ничего не понял, а Альберт понял все!

Мартин только спросил удивленно:

– Вы переезжаете?

– Да, – ответил Генрих, – мы переезжаем к кондитеру. Сегодня уже будем ночевать там.

Теперь Мартин понял, и оба они в этот момент вспомнили то слово, которое мать Генриха сказала кондитеру. В прихожей столяр, фрау Борусяк и кондитер говорили с Альбертом. Мартин и Генрих одновременно посмотрели наверх, и им вовсе не показалось странным, что мама Генриха плачет на груди у дяди Альберта. Не удивились они и тому, что она вскоре перестала плакать и, взяв Альберта под руку, пошла вместе с ним к лестнице.

– Ну, теперь пойдем, – сказал Генрих.

Мартин взял его ранец, а сам он, подняв на руки Вильму, медленно, ступенька за ступенькой, стал спускаться вниз и смотрел на хозяйку молочной лавки, прямо в ее большие карие насмешливые глаза; он успел взглянуть даже на Брезгенов, выстроившихся у своих дверей. Четыре свиньи, круглые жирные рожи! Они что-то жевали, и челюсти их непрерывно двигались. Из-за плеча безнравственной хозяйки молочной лавки выглядывал Гуго, ее сожитель. Гуго тоже что-то жевал и в тот момент, когда они проходили мимо, выудил изо рта хвост шпроты. «Грязные свиньи», как по команде, опустили глаза, хозяйка молочной лавки выдержала взгляд Генриха, а старый рассыльный вдруг сказал:

– Что же ты, Генрих, и попрощаться со мной не хочешь?

Генрих даже не посмотрел в его сторону. За спиной он слышал шаги участников триумфального шествия. Альберт, смеясь, говорил что-то матери, а она как будто тоже смеялась. За ними шли фрау Борусяк и столяр, позади всех – кондитер. Хозяйка молочной лавки прошипела: «Прямо свадебный кортеж!» – а Гуго, чавкая, дожевал шпротину и тут же отправил в рот вторую. Рыбка золотом блеснула в его руке.

Они спустились еще ниже, и Генрих увидел внизу яркий солнечный свет, проникавший на лестницу через распахнутые двери. Но он чувствовал, что мысли его еще там, наверху. Ему казалось, что он по-прежнему стоит у окна. Внизу грязные свиньи, за спиной – трусливый кондитер, он обречен – и нет ему спасения.

И Генрих навсегда запомнил, как он стоял у окна, словно осужденный на вечную муку, смотрел вниз на рухлядь в кузове, а с улицы несся непрерывный вой гудка. Мартин уже несколько раз спрашивал его о чем-то. Генрих не отвечал. В мыслях он был еще там, наверху. Но одно знал твердо: Альберт и Мартин поняли именно то, что должны были понять. Спасение пришло в те сотые доли секунды, когда он взглянул в глаза Альберта и когда Мартин вовремя понял, что случилось. И это спасло его, избавило от проклятия.

– Ну, что же ты молчишь! – приставал к нему Мартин. – Вы насовсем переезжаете к кондитеру?

– Да, насовсем, – ответил Генрих, – ты же видишь, мы все берем с собой.

Рабочие на улице все еще свистели, но кондитер вдруг набрался храбрости.

– Да, да, сейчас идем! – громко крикнул он, и голос его на этот раз прозвучал уверенно и решительно.

– Идем, Генрих, – сказал Альберт за его спиной, – поедешь с нами в Битенхан вместе с Вильмой.

Генрих удивленно взглянул на мать, но та улыбнулась и сказала:

– Да, поезжай, так будет лучше. А в воскресенье вечером господин Мухов привезет тебя в город. К тому времени мы уже успеем все для тебя приготовить.

– Не знаю уж, как и благодарить вас, – добавила она, обращаясь к Альберту. Тот лишь молча кивнул и как-то странно посмотрел на нее. Генрих увидел, как в глазах матери засветилась надежда.

Казалось, мать и Альберт договорились о чем-то без слов, пообещали что-то друг другу, и этот молчаливый обет отразился в их взгляде. Глаза их встретились на миг, но в эту сотую долю секунды они вдруг поняли то, о чем никогда не думали раньше.

Альберт протянул матери руку, мать поцеловала Вильму, и вслед за Альбертом они пошли к машине. Увидев серый автомобиль, Вильма завизжала от радости.

Сбежавший подручный кондитера не оставил богатого наследства. Лишь немногие вещи напоминали о нем: фотография кинозвезды на стене, две пары рваных носков, заржавленные бритвенные лезвия на подоконнике да выдавленный наполовину тюбик зубной пасты. На белом ночном столике видны были коричневые выжженные пятна – следы догоравших здесь сигарет. В ящике комода лежали прошлогодние газеты и картинка с надписью: Вот она – настоящая Африка! – реклама каких-то восточных сигарет. На картинке зебры неслись в саванне, жирафы ощипывали листву с высоких деревьев, а туземцы с размалеванными лицами охотились на львов.

Кондитер приказал оставить во дворе «кровать» Генриха – дверь комнаты 547 финансового отдела с прибитыми к ней четырьмя брусками.

– Пусть спит в кровати подмастерья.

– А я?

– Разве у тебя нет кровати?

– Нет.

– Где же ты спала?

– У Лео, где же еще!

– А до него?

– До него у меня была кровать, но потом пришлось ее сжечь – она совсем развалилась.

После этого кровать Генриха все же втащили наверх, а ей досталась кровать подмастерья, почти новая железная кровать, выкрашенная в белый цвет.

Пока рабочие втаскивали вещи наверх, в комнату подмастерья, она выносила хлам из чуланчика в коридор. Древние галеты из кукурузной муки перекатывались в жестяных коробках, словно камни. Она вынесла все в стоявший во дворе сарай. Чего только не было в чулане: коробки из-под сухарей, – когда она несла их вниз, сухарные крошки по-мышиному скреблись о картон; истрепанные мешки из-под муки, куклы для витрин из папье-маше – некогда они рекламировали изделия шоколадных фабрик, давно уж обанкротившихся. Названия их давно вычеркнуты из списков кондитерских фирм. Шоколадные плитки из картона, комья серебряной бумаги величиной с футбольный мяч, картонные поварята с длинными ложками в руках – реклама фабрики концентратов. Улыбающаяся жестяная индианка прижимала к груди коробку конфет. На коробке было написано: Шербет – чудесные конфеты. Тают во рту. Ярко-красные вишни из фанеры, бутафорские конфеты в зеленой обертке и огромная жестянка, которая до сих пор пахла эвкалиптовым маслом. Этот запах напомнил ей детство – она кашляла ночи напролет, а за ширмой ругался отец. И чем яростней он ругался, тем сильней она кашляла. А вот и они, старые знакомцы: голубой поваренок с сухариками и серебристый кот с чашкой какао в лапах.

Рабочие пересмеивались, втаскивая в комнату ее вещи.

Она услышала, как кондитер робко пытался урезонить их, и тут же вздрогнула, почувствовав на своем плече легкую, но властную руку, руку, которая даже рычаг кассовой машины сжимала, как штурвал корабля.