Убить Пифагора - Маркос Чикот

— Говори, умоляю тебя, Кало.

— Я считаю, что наша дружба и основанное на ней взаимное сотрудничество весьма удовлетворяют нас обоих, уважаемый Килон. — Килон кивнул, желая одного: чтобы купец перестал ходить вокруг да около. — Ради нашей дружбы я готов предоставить в твое распоряжение все мои ресурсы. Итак, я сумел узнать… — Кало остановился с улыбкой, в которой отсутствовала половина зубов.

«Говори же, во имя Зевса!»

— …что пифагореец Орест умер прошлой ночью.

— Да, во имя Геракла, да! — воскликнул Килон, не в силах сдержаться.

Они уже подходили к зданию Совета. Килон посмотрел в его сторону с торжествующей улыбкой.

— И к тому же… — Кало вновь обратил на себя его внимание, и удивленный Килон повернулся.

«У него что-то еще?» — беспокойно подумал он.

Его спутник закончил фразу. На физиономии Килона отразилось удивление, потом недоверие и, наконец, неподдельное ликование.

* * *

Заседание Совета началось с выступления Аристомаха. Поднявшись на возвышение, великий учитель прочел свое сообщение, ни разу не подняв глаза на слушателей. Усилия, которые он предпринимал, чтобы голос звучал уверенно и торжественно, были столь же заметны, сколь и бесплодны. В сообщении говорилось, что он будет представлять пифагорейскую общину в Совете до тех пор, пока Пифагор не вернется. Причиной этой замены стала смерть Ореста, о которой также сообщалось в послании.

Килон слушал его с закрытыми глазами, стараясь представить во всех подробностях свое скорое разрушительное вмешательство. Вникать в слова Аристомаха нужды не было: Кало только что изложил ему суть послания, которое для остальных гласных было ошеломляющей новостью.

Когда Аристомах закончил и спустился с возвышения, Килон торжественно встал, жестом привлекая к себе внимание. «Какую непоправимую политическую ошибку совершили пифагорейцы», — мелькнуло у него в голове. Он знал, что Аристомах никчемный политик, но Милон, который также корпел над посланием, проявил себя не меньшим ничтожеством, чем Аристомах.

Килон обошел мозаичное изображение Геракла и направился к возвышению. Тысяча гласных следила за каждым его шагом, не зная, что и подумать. Что скажет Килон после нового несчастья, постигшего пифагорейцев, спрашивали они себя. Килон едва сдерживал победную улыбку. Через несколько минут от их сострадания не останется и следа. Он откроет глаза несчастным слепцам, безжалостно разоблачив темные тайны проклятой секты и ложь, которой они ослепляли правителей города.

Он поднялся по ступенькам и молча застыл, медленно обводя взглядом группы заседающих. Он обладал великой способностью считывать эмоциональное состояние каждой группы, менять это состояние по своей воле и использовать его в своих интересах. Особенно в тех случаях, когда у него были такие весомые аргументы, как сейчас. Он знал, что пифагорейцы солгали Совету. Они заявили, что убийцы Ореста не оставили следов, как и в предыдущих случаях. Килон знал, что пифагорейцы убили его сами: яростно избивали, а затем засунули голову в резервуар с водой и держали, пока он не перестал сопротивляться.

«Сейчас я расскажу Совету, каких зверей он защищает», — подумал он.

Лицо его сделалось суровым. Все нетерпеливо смотрели на оратора, пытаясь угадать, что он скажет. Килон попытался сообщить своему лицу те чувства, которые желал передать гласным. Он знал, что собрание скептически относится к словам, но склонно перенимать настроение, считывая его по выражению лица, тону голоса и движениям рук. Он молча смотрел на членов, возмущаясь, искренне возмущаясь бесчестьем пифагорейцев. Прежде чем говорить, важно самому испытать нужные эмоции, и иной раз это ему удавалось лучше любого театрального актера.

«Я возмущен, — горячо сказал он себе. — По-настоящему возмущен: пифагорейцы только что солгали Совету». Гласные заметили, что дышит он тяжело, будто бы с трудом сдерживая ярость.

Не забывал Килон и о том, что пифагорейцы обвинили убитого Ореста в предательстве. Он предупреждал, что внутри этого человека скрывается вор, преступник, который в молодости сидел в тюрьме. И вот — собственные товарищи убили его за предательство. Это унижало и Ореста, и его убийц. Килон закрыл глаза и выразительно покачал головой. Пифагор и Милон, его зять и Глава армии, обещали всему Совету, что обеспечат безопасность в общине и помогут в расследовании преступлений. И что же? Еще одно убийство, совершенное самими пифагорейцами под носом у Милона! Это было неприемлемо, но хуже всего то, что сам Милон упоминался в позорном сообщении. Он в ответе и за смерть, и за ложь.

Совет видел, что Килон в ярости. В такой бешеной ярости, что ему пришлось несколько раз вздохнуть, чтобы успокоиться, прежде чем начать речь. Наконец ему удалось стереть с физиономии охвативший его праведный гнев. Теперь на ней отражалось безысходное горе и решимость положить конец неприемлемой ситуации. Он поднял руки и лицо к небу, закрыл глаза, и по тихому движению его губ все поняли, что он смиренно молит богов.

Закончив представление, он протянул руки к залу и обвел их взглядом, требуя справедливой поддержки и нерушимого единства, которые подразумевали его слова.

По лицам он понял, что ему удалось их убедить.

Набрал в легкие побольше воздуха и возгласил:

— Мужи Кротона!

Маленький отряд Ариадны и Акенона обогнул Кротон и направился к общине. До захода солнца оставался час, но было пасмурно, будто ночь уже наступила. Дул влажный прохладный ветер, мечущий крошечные капли воды. Всем хотелось поскорее добраться до места и насладиться миской горячего супа.

Солдаты и слуги оживились, увидев ворота общины, в которых столпились встречавшие. Только Акенон и Ариадна пребывали все в той же задумчивости, как и всю последнюю неделю с тех пор, как посетили Главка.

«А я думала, что обрадуюсь возвращению в общину», — думала Ариадна. Несколько дней она пыталась рассеять глубокую печаль, которая окутывала ее, как мокрое холодное одеяло. Отчасти это было связано с тем, что на нее внезапно нахлынули воспоминания о часах, проведенных в руках похитителей. Казалось, рядом с Акеноном она чувствовала силу и поддержку, чтобы им противостоять, как вдруг снова осталась с ними наедине. Неопытность в любовных делах заставила ее совершить безрассудный шаг и размягчить панцирь, защищавший ее столько лет. Она послушно открылась Акенону, и теперь мучительно сознавала, что была к этому не готова. Разумнее всего вернуть панцирь на место и сделать его еще толще. Лучше держать Акенона на расстоянии, а заодно освободиться от болезненного чувства, что ей его недостает.

Сидя на своем рослом коне, Акенон украдкой посмотрел на Ариадну. Кожа молодой женщины блестела от дождя. Она находилась всего в двух метрах от него и в то же время вне пределов его досягаемости. Они почти не разговаривали, но как-то она дала ему понять, что между ними ничего не может быть. Акенон вздохнул, тоскуя по внезапной радости, настигшей его по пути в Сибарис, по жгучей страсти, обнаруженной внутри Ариадны, но более всего по нежной дружбе предыдущих недель. Неужели он потеряли и это?