Возмездие Эдварда Финнигана - Берге Хелльстрем

Он услышал крики демонстрантов, наполнявшие площадь перед зданием: «Швеция — убийца». Они скандировали это беспрерывно с самого обеда: «Швеция — убийца!» Как только у них сил хватает, что ли им нечем больше заняться, разве они нигде не работают?

Торулф Винге отошел от окна и вернулся к письменному столу, сегодня он не станет отвечать на вопросы, останется сидеть в своем кабинете в министерстве, а когда крикуны разойдутся и когда свершится казнь, он пойдет домой.

Три охранника, следившие за Джоном Мейером Фраем при помощи видеокамеры, установленной в Доме смерти, только было расслабились, как вдруг один из посетителей, пятилетний ребенок, вырвался из рук мамы и подбежал к решетке, отделявшей его от отца. На черно-белом мониторе было четко видно, как к мальчику бросился начальник охраны и попытался отцепить ручонки от прутьев решетки, он тянул ребенка за одну руку, а подоспевшая мать — за другую. Звук на пленку не записывался, поэтому они не слышали голосов, но малыш рыдал, лицо его сморщилось, и мама непрерывно что-то ему повторяла, прошло две-три минуты, прежде чем мальчик разжал руки и лег на пол, поджав колени к груди.

Прошло всего два месяца с тех пор, как Джон сошел с парома вместе с пассажирами, которые несли пластиковые пакеты с беспошлинной водкой «Абсолют» и смущенно поглядывали друг на дружку. Тогда он мечтал поскорее попасть домой, торопливо шел по тротуару, пахнущему сыростью и углекислотой, пока в нетерпении не остановил такси, которое отвезло его к многоэтажному дому номер 43 по Альпхюддевэген. Он жил там с женой и сыном, и эта жизнь могла бы продолжаться.

Они поужинали рисовой запеканкой с черничным вареньем. Это был выбор Оскара: папа уезжал и вот вернулся, и теперь будем есть все вместе, это самое радостное, что он знал.

Было трудно глотать.

Джон сидел над тарелкой, подняв ложку, сине-белая масса в ней словно разбухала все больше по мере приближения ко рту.

Последний ужин.

Какой идиотизм! Человек, которого через шесть часов казнят, должен выбрать, что будет у него в желудке на момент возможного вскрытия. Он отказался: зачем есть, если все равно скоро все кончится. Но Вернон, начальник охраны, был убежден, что это важно, если не для него, то, по крайней мере, для его близких: они хотят быть уверены, что все нормально, а еда, она-то как раз и свидетельствует об этом в куда большей степени, чем Джон себе может представить.

Он выбрал рисовую запеканку, которую так любил Оскар. И на самом деле постарался ее съесть. Но стоило ему сделать первый глоток, как она застряла у него в горле, — поесть он так и не смог.

Джон попросил Вернона Эриксена посидеть с ним. Он умный, они вели беседы еще тогда, когда Джон семнадцатилетним подростком оказался в тюрьме, в отделении для осужденных на смерть. Джон знал, что такая задушевность охранникам запрещена, и они никогда не разговаривали, если их могли подслушать. Теперь, в этой камере, люди, следившие за ними с помощью видеокамеры, видели лишь, что сотрудник тюрьмы делает все возможное, чтобы успокоить заключенного перед предстоящей казнью.

— Я не могу.

— Ты хоть попытайся.

— Я не могу ни ложки проглотить. Можешь попросить, чтобы пришли и забрали поднос?

Вернон был немногословен, все, что можно было сказать, уже было сказано, остались лишь небольшие формальности, а утешитель из него всегда был неважнецкий.

— Я скоро уйду. И тогда прихвачу поднос с собой.

Джон хотел спросить, какая сегодня погода. В тюрьме не было ни смены дня и ночи, ни погоды. Камера без окон выходила в коридор без окон. Но какая, собственно, разница, идет ли снег или настала оттепель?

— Джон, ты не выбрал никого из близких.

Вернон смотрел на мужчину, который был на двадцать лет его моложе, с каждой остававшейся минутой тот словно уменьшался.

— Ты должен это сделать.

Джон покачал головой:

— Нет.

— Там будет полно народу. Те, кого ты не знаешь. Кого никогда не видел. Тебе нужны будут глаза, в которые ты мог бы посмотреть, которым ты бы доверял.

— Хелена не должна этого видеть. И папа тоже. И Оскар… а больше никого нет.

— Подумай хорошенько, Джон. Когда ты будешь там лежать, с тобой много такого случится, чего ты и представить себе сейчас не можешь.

Джон закрыл глаза и снова покачал головой.

— Не они. Может быть, ты? Я бы этого хотел. Чтобы ты там присутствовал. Глаза, которые мне знакомы, взгляд, которому я доверяю.

Эверту Гренсу с каждым часом становилось все труднее сдерживать беспокойство. Когда количество демонстрантов превысило число, которое власти могли себе представить, он попросил Свена оставаться в центральной диспетчерской, а сам направился к автомобилю и поехал в Юргорден к американскому посольству, чтобы воочию увидеть, что там происходит.

Толпа была огромной. Уже на Страндвэген машины встали, потому что люди, желавшие присоединиться к демонстрантам, скандировавшим у посольства, перепрыгивали через ограждения, не обращая внимания ни на автомобили, ни на автобусы. Гренс спешил, ехал по тротуарам и парковкам, а потом остановился в отдалении, посмеяться над придурками, которые сидят там внутри и кладут в штаны. Они получили по заслугам, может, и не совсем справедливо, но, по крайней мере, на несколько часов они прочувствовали, как их державе вставили в толстую задницу.

Потом он поехал прочь и вдруг сообразил, что направляется к мосту Лидингё, к санаторию на том берегу.

Ему надо было повидаться с Анни, она умеет слушать. Длинный рассказ о человеке, которого казнят через шесть часов, о том, что это, возможно, была его, Эверта, вина, о том, что даже после двадцати четырех лет службы в полиции он так и не научился разбирать, какие камни стоит переворачивать, а какие лучше оставить лежать, как лежали.

У Анни в тот раз усилилось слюноотделение.

Ничего хорошего, оно всегда вызывало у него беспокойство.

Из-за этого Гренсу время от времени приходилось оставлять ее и выскакивать в коридор, в приемную, настаивать на разговоре с врачом, с кем-то из старших и наиболее опытных.

При виде его медсестра не смогла подавить вздоха, но послушно пошла за ним назад. С первого взгляда все было ясно. Но она знала, что лучше чуть задержаться, рука на лбу Анни, пульс, дыхание, она несколько минут осматривала ее, а потом заявляла, что сегодня она так же хорошо себя чувствует, как во всех тех прочих случаях, когда Гренс метался в панике.

Эверт снова посмотрел на Анни, она глядела в окно и улыбалась, он поцеловал ее в щеку, пожал руку.

Он сказал как можно осторожнее, чтобы она не пугалась так, он без нее долго не протянет.

Когда пришел ответ, что Верховный суд Огайо единогласно проголосовал против пересмотра дела Джона Мейера Фрая и переноса даты казни, Анна Мосли и Мария Морхаус поехали на машине домой в Цинциннати. Анна Мосли затормозила и свернула к кафе, которое они только что проехали, она была слишком взволнованна, чтобы продолжать путь, ей необходима была чашка горячего чая и сигарета, чтобы не заорать в полный голос от разочарования.