Каторжная воля - Михаил Щукин

Не захотел он смириться со своей судьбой, которая так внезапно и круто вильнула в сторону. Вильнула и принялась скакать по ухабам и кочкам, да так быстро, что не успел он ее ухватить цепкими пальцами и направить в нужную ему сторону. Не успел… Вот она и выкинула коленце…

Еще в самом начале пути, когда уходили от горного озера, приказал Фадей Фадеевич связать Емельяна и главных его помощников одной веревкой, но милосердно связать – левая рука оставалась свободной. Гордей горячился и доказывал, что не хватает в этой связке Любимцева, но Фадей Фадеевич все-таки решил оставить Дениса Афанасьевича на воле. Вот так и пошли – семь человек на одной веревке. Впереди – Емельян, за ним, в затылок, те, кто еще совсем недавно подчинялся ему беспрекословно, а сзади, в отдалении, злорадно прищурившись, шагал Любимцев. Ничего, казалось, не предвещало неожиданностей. Шли и шли, вместе со всеми.

И никто не успел заметить, как подхватил Емельян с земли острый сухой сучок, сделав вид, что присел переобуться. К концу дневного перехода успел он перешоркать этим сучком крепкую веревку, а когда остановились, выбравшись из распадка, когда развели костры и повалил густой дым от смолья, Емельян ринулся бежать. Только самого себя и свою мечту желал он теперь спасти, не доверившись никому из тех, с кем связан был одной веревкой. Понимал – потерял он над ними власть, не подчинятся ему, ну и… Ну, и черт с ними! Один на волю вырвусь! А там еще посмотрим… Выпутался из веревок и с такой силой бросился в сторону от стоянки, словно вылетел из рогатки. Но пуля быстрей летит. Откуда он мог знать, что следят за ним, не отрываясь, два рысиных глаза. Цепко следят, безотрывно. Даже дым не помешал Насте выстрелить прицельно – не промахнулась. И в первый раз, и во второй. Обезножила Емельяна. И в третий бы раз выстрелила, подождав, когда он помучится, но подбежал Грехов, следом за ним Фадей Фадеевич с Родыгиным, и она опустила ружье, а запасной патрон по-хозяйски бережно засунула в патронташ. Опережая расспросы, повернулась к Фадею Фадеевичу и, кивнув на Емельяна, кратко сказала:

– Развязался, сбежать хотел.

– И куда мы теперь его? – озаботился Фадей Фадеевич, – На себе тащить?

– Пусть помучится, – ответила Настя, – а после дострелить.

– Прав у нас таких нет – самосуд учинять, – строго выговорил Фадей Фадеевич.

– Тогда на себе тащите. – Настя пожала плечами и пошла прочь, не выпуская из руки ружье.

– Жгуты надо наложить, иначе кровью изойдет! – крикнул Грехов. – Веревку принесите!

Долго шарились в телегах, наконец нашли бечеву и перетянули Емельяну обе ноги, чтобы не шла кровь. Раны перевязали тряпками и встали в растерянности – действительно, куда его теперь девать? Носилки мастерить и на себе тащить? Кому захочется, в нем пудов не меньше, чем у хорошего быка…

– Несите к телеге и поверх Звонарева кладите! – Больше Фадей Фадеевич ничего дельного придумать не смог. Кивнул Лунегову и Фролу с Миронычем, и те, неловко ухватившись, потащили Емельяна к телеге. Когда его уложили, Лунегов замешкался и не двинулся обратно к костру – странное чувство удерживало его. Смотрел на край рогожи, испятнанный уже засохшей кровью, и слышал гитарные переборы, голос Звонарева, даже вспоминал слова романса, и по спине у него проскакивал холодок – впервые в жизни, вот так близко и страшно, он видел чужую смерть. Емельян сверлил его злыми глазами, ворочался, пытаясь удобней устроить простреленные ноги, и продолжал скрипеть зубами.

По-прежнему тянулся от костров горький дым, теперь, из-за ветерка, он уже не поднимался вверх, а припадал к земле и казалось, что люди ходят по колено в сером молоке. И еще казалось, что все они, до единого, что-то ищут, передвигаясь от костра к костру, копаясь в скудных пожитках, ищут и никак не могут найти.

За спиной у Лунегова кто-то осторожно кашлянул. Он обернулся. Чуть в отдалении стоял Денис Афанасьевич Любимцев и всем своим видом показывал, прямо-таки просил, чтобы Лунегов подошел к нему. Сам он к телеге, на которой лежал Емельян, приближаться не хотел.

И снова вспомнились именины, сад после дождя, альбом в зеленом бархате, праздничное платье Ангелины и холодные дождевые капли, которые густо тюкали с крыши беседки… Лунегов даже головой встряхнул – так ярко ему все это увиделось. Повернулся, подошел к Любимцеву и, когда взглянул на него, поразился – куда подевался прежний Денис Афанасьевич? Исчезла бесследно хозяйская уверенность, словно выдуло ее неизвестным ветром, и стоял теперь, понурясь и сгорбившись, пожульканный, как обиходная тряпка, немолодой уже человек и глаза у него метались, будто у птички, пойманной в силок. Даже голос изменился, торопливым стал, заискивающим и очень жалостливым, словно Денис Афанасьевич просил подаяние:

– Вот, господин Лунегов, как нам свидеться-то довелось, увидела бы нас сейчас моя Ангелиночка, слезами бы изошлась от переживаний за батюшку. Очень уж она меня любит, даже и словами не высказать, как любит… Как она теперь без меня жить станет, я и подумать даже боюсь… А вы, господин Лунегов, как я понимаю, симпатию к ней имели, к Ангелиночке… Да и я к вам благоволил…

Говорил Денис Афанасьевич не прерываясь, как воду из полного ведра лил. И чем дольше он говорил, тем внимательнее слушал его Лунегов – нет, не слова ему были важны, а совсем иное: возникала, заслоняя собой отца, Ангелина. В белом платье, с радостным звенящим голосом:

Так бывает: хлестнет волна в берег и откатится, кажется, что не вернется никогда обратно, но проходит время и она бьет с новой силой, еще выше и еще сильнее. Вот и с Лунеговым так же случилось. Накатила новая волна незабытого чувства и накрыла его с головой. Даже почудилось ему, что стоит перед ним Ангелина и взмахивает призывно рукой, подзывая к себе. Не удержался и шагнул, но оказалось, что шагнул он навстречу Денису Афанасьевичу. Тот не отпрянул, наоборот, потянулся к юноше, ухватил его за плечи и зашептал:

– Ради Ангелиночки, ради симпатии вашей, ради всего святого, господин Лунегов, помогите мне, я ни в чем не виноват, оговорили меня… Они же разбойники все, в этой деревне, головорезы…

4

Прошла ночь, а рано утром обнаружилась пропажа: исчезли бесследно Лунегов, Любимцев и Фрол. Будто в темноте их корова языком слизнула. Обыскали всю округу, едва ли не под каждое дерево и не под каждый валун заглянули – даже следов не нашли. Пусто.

Ветер к утру разошелся в полную силу и развеивал по земле холодную золу и пепел из погасших костров. День нарождался хмурый, невзрачный, и солнце сквозь мутную пелену едва маячило. Горы потемнели и, чудилось, придвинулись совсем близко, нависнув над людьми, которые тоскливо поднимали головы, оглядывались, и казалось им, что они безнадежно и безвыходно заблудились – нет впереди никакого пути. И даже надежды на него не мерцало.

Но Фадей Фадеевич, не показывая вида, оставался спокойным, только глаза чуть прищуривал, будто смотрел на близкий и яркий огонь. Наклонив голову, слушал Гордея, а тот, горячась и размахивая руками, свистящим шепотом, чтобы не услышали, докладывал: