Опоздавшие к лету - Андрей Лазарчук

А как ты, интересно, хотел?

И вообще — что такое прогресс? Если это то, что происходит вокруг в последние… хм… ну, скажем, пятнадцать лет, то слово это сюда как-то не подходит. Ни черта я не понимаю в жизни. Интересно, а кто-нибудь понимает? Тригас, например? Ладно, я его спрошу. А Канцлер? Понимает ли что-нибудь в жизни Канцлер, если он уже четверть века от этой самой жизни отгорожен стеной каменной, стеной бумажной, стеной верных соратников, стеной референтов, стеной солдат, стеной полицейских, да еще и личная охрана… А ведь, наверное, по докладам судя, жизнь в стране чудесная, потому что все сыты и одеты, и каждая семья имеет телевизор и холодильник, и по числу автомобилей на душу населения мы занимаем седьмое место в мире, а недавно были на шестидесятом, и в прошлом году в продажу поступили легкие самолеты и вертолеты отечественного производства, и спорт развивается так, что на мировой арене мы тесним даже американцев и русских, и чуть не каждый день кто-то где-то бьет мировой рекорд, и шахматы — ах, эти шахматы, им обучают даже в школах, а Эдю Роб-Рита, нашего юного гения, надежду нации, сам Канцлер благословил на бой за шахматную корону, и теперь Эдя разъезжает в белом «кадиллаке» и живет в доме стоимостью два миллиона динаров; правда, потребление спиртного выросло за это время втрое, но это явление временное, болезнь роста, рост культуры не поспевает за материальным благосостоянием, а вот когда он поспеет, тут-то и станет все замечательно; а для того чтобы он поспел, и надо, господа художники и писатели, не отрываться от простого народа, а творить то, что ему, простому народу, надобно; а решать, что надобно простому народу, предоставьте нам, мы этот простой народ знаем лучше, чем он сам себя знает… А наркомании у нас нет, господа, чего нет, того нет, потому что таможня наша — самая лучшая таможня в мире, а кто распускает слухи, тому следует объяснить, что слухи, порочащие нацию, распускать не следует…

Март не слышал, как вошел Тригас.

— Поехали, — сказал Тригас. — Как ты?

— В порядке, — сказал Март. — Что ты так долго?

— Разве? — сказал Тригас.

— Значит, показалось, — сказал Март. Он чувствовал, что Тригас чем-то серьезно озабочен.

Хорошая была у Тригаса машина, «хонда», привез ее из Японии, там она стоила какие-то гроши, Тригас говорил, сколько это в динарах, и Март даже не очень поверил тогда — слишком уж смехотворная получалась сумма. Да, это тебе не «виллис» — и не трясет, и бесшумно, и бензина расходует вдвое меньше, а при нынешних ценах…

Тригас определенно был намерен промолчать весь остаток жизни. С ним что-то явно случилось.

— Юхан, — позвал его Март.

— М?

— Ты что-нибудь понимаешь в жизни?

— Да.

— А что именно?

— Отстань.

Март откинулся на сиденье и стал смотреть в окно. Сумасшедший дом стоял далеко в стороне от федерального шоссе, и дорога к нему вела странная: военная бетонка. То есть не к нему, а мимо него, и дальше скрывалась в лесу, в красивейшем сосновом бору, и вот на опушке этого бора стоял старинной постройки белый каменный дом, обнесенный решетчатой оградой, за ним — еще какие-то домики, сарайчики, а позади всего громоздились несколько огромных, метров по десять-пятнадцать в высоту, черных валунов; это и были, наверное, сами Горячие камни. Калитка охранялась: в зеленой будочке сидел дед в синей фуражке и с кобурой на животе.

— Нам к доктору Петцеру, — сказал Март.

Дед стал звонить по телефону, поговорил с кем-то, потом сказал:

— Проходите. Вон туда, пройдете по коридору и увидите такую красивую дверь — там они и сидят.

Все это время, пока дед звонил и пока объяснял им, куда идти, Марта не покидало ощущение, будто у него где-то внутри несколько раз провели рукой. Выходя из будки, Март оглянулся. Дед равнодушно глядел им вслед, глаза у него были будто подернутые ряской; но на ремне как-то очень заметно висела большая потертая кобура.

Дверь — окантованная бронзой пластина зеленоватого бронестекла с вытравленным на внутренней стороне замысловатым орнаментом — точно была красивой. Март нажал кнопку звонка — звонок мурлыкнул вкрадчиво и мелодично.

— Входите, открыто! — крикнули изнутри.

Март и Тригас вошли. Это была, видимо, ординаторская: казенные столы, стулья, застекленный шкаф с грудой папок внутри. Но общество, собравшееся здесь, выглядело странновато для ординаторской: только двое в белых халатах, остальные, человек десять мужчин и женщин, явно в больничном. Один из мужчин, немолодой, с копной ярко-рыжих волос и рельефным, выразительным лицом актера на героические роли, стоял спиной к окну, остальные сидели полукругом: на стульях, на столах, просто на полу — и, видимо, слушали его.

— Извините, — сказал Март, — мы бы хотели видеть доктора Петцера…

— Да, — сказал один из белых халатов, — Вильям звонил нам.

Леопольд сейчас придет. С минуты на минуту. Садитесь, господа.

Потеснитесь, ребята.

— Да ну, что вы, — сказал Март, но ребята уже теснились, освободилось два стула, и Март с Тригасом уселись, ощущая себя в центре всеобщего внимания.

— Продолжать? — спросил тот, который стоял у окна.

Все высказались в том смысле, что да, конечно, продолжать, а Леопольд пусть пеняет на себя, сколько его ждали… Тот, у окна, нахмурился, подумал и стал читать стихотворение — незнакомое. Читал он великолепно: негромко, но очень слышно, выразительно, но без плюсовки, — так на памяти Марта читал только Майорош…

Он умер, Дон Кихот,

и никогда

он не придет

смешным своим мечом

вершить на этом свете справедливость.

Остались господами — господа.

Остались пастухами — пастухи,

и дураки остались дураками.

Кому же ты был нужен, Дон Кихот?

…как снег, летят года, слагаются в

века, века лежат в полях и под полями,

в морщинах, под березами и в душах…

И снег, колючий и сухой, его могилу

все заметает — и никак не заметет.

Все помолчали немного, потом кто-то сказал: «Браво, Норис», а кто-то: «Слишком уж в лоб», а кто-то: «Давай еще, Норис», и все это было похоже не на ординаторскую сумасшедшего дома, а на литературный клуб много лет назад…

— Можно — чужое? — спросил Норис и, не дожидаясь ответа, начал:

Гремят фанфары. Гамлет победил.

Полоний жив, и отомщен отец.

Офелия? Ее он разлюбил,

но поведет наутро под венец. 

Усни, Офелия! Теряя четкость черт,

спит Эльсинор в колеблющейся мгле,

спят Розенкранц, Горацио, Лаэрт,

лишь Йорик бродит на ночной земле.[1]