Где-то во Франции - Дженнифер Робсон

Она была права.

– Наверное, мне придется научиться выносить это, – решился он. – Я думаю, у меня нет ни малейшей надежды уговорить тебя вернуться в Англию?

Она улыбнулась ему мягкой, но встревоженной улыбкой.

– Я не могу вернуться, Робби. Ты это знаешь. И даже если я вернусь в Лондон, – продолжила она, – нет никакой гарантии, что я буду там в безопасности. Ты, как никто другой, знаешь, какой переменчивой бывает жизнь. Я могу заболеть. Могу попасть под машину, на мое жилище может сбросить бомбу цеппелин…

– Но опасности, которые грозят тебе здесь, гораздо серьезнее, – настаивал он.

– Может быть. Но я смирилась с ними, Робби. Правда. Такую цену я должна платить, чтобы выполнять мой долг.

Они смотрели друг на друга, ее слова повисли в воздухе. «Долг». Почему такая абстракция должна мешать их счастью?

– Ты много читал стихов, когда учился? – спросила она. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя от удивления, вызванного этим ответом, и сформулировать свой.

– Не очень. В основном классику. Вергилия, Гомера. Почему ты спрашиваешь?

– Ты когда-нибудь читал «Дуврский берег»?

– Да, случайно читал. Мой преподаватель английского любил Мэтью Арнольда.

– Это мое любимое стихотворение. Но я никогда не понимала его. Толком не понимала. До этого дня.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, заинтригованный таким поворотом их разговора.

– Все, что поэт знает, все, в чем он уверен, ускользает от него. И что же он делает? Он обращается к той, которую любит. «Пребудем же верны, / Любимая, – верны любви своей». Пусть рушится мир, говорит он ей, но он по-прежнему уверен в любви.

Ее глаза блестели от непролитых слез, она взяла его лицо в свои ладони и сказала:

– Я тебя люблю. Я всегда тебя любила. Даже когда ты меня ненавидел, я тебя любила.

Он закрыл ее рот поцелуем, и она смолкла, а потом отвел ее от себя настолько, чтобы можно было заглянуть в ее глаза.

– Я никогда не ненавидел тебя, – сказал он ей, всей силой своей воли посылая ей сигнал верить ему. – Ни на одно мгновение. И я готов отдать все, чтобы развеять ту боль, которую причинило тебе мое недостойное поведение. Я люблю тебя, Лилли. Я бы хотел предложить тебе больше этого, больше, чем себя самого. Ты заслуживаешь…

– Посмотри на меня, – потребовала она. – Ты – вот то единственное, чего я когда-либо хотела. Всегда – тебя одного.

– Я…

– Я бы ничего не стала в тебе менять. Ничего. Ты должен это знать. Когда война кончится, мы будем вместе. Что бы ни случилось, мы будем вместе.

Она улыбалась, в ее глазах горел яростный, подлинный восторг, и он поймал себя на том, что улыбается ей в ответ, исполненный благодарности и другого чувства, которое он пока не мог определить.

И вдруг он узнал его. Он заглянул в ее глаза, в ее прекрасные карие глаза, которые с восхищением смотрели на него, и узнал это чувство, хотя оно никогда не посещало его прежде.

И звалось оно радостью.

– 48 –

Лилли проснулась на рассвете, ее мысли метались вокруг того, что случилось за последние двадцать четыре часа, трагическое и прекрасное. Ее первая мысль была об Эдварде. Если бы только она могла поверить, что он в сознании, что жив, что может видеть бледное сияние рассвета, окрасившего небо. Ее сердце жаждало этого, страдало по определенности, но война умела душить такие надежды.

Она повернулась к Робби, который лежал на спине и крепко спал, одна его рука лежала на лбу. Она смотрела на его лицо, такое дорогое, такое знакомое, он словно всегда, а не несколько последних часов, принадлежал ей. Как было бы прекрасно и дальше быть рядом с ним, проверить на прочность установленное между ними перемирие и обещания, которые они дали друг другу. Но она до конца дня должна вернуться в лагерь, а с учетом того, как часто поезда теперь выбивались из расписания, ей нужно будет уехать до полудня, чтобы не опоздать.

Она не стала сразу же будить его, а на цыпочках пробралась в ванную, набрала полную ванну горячей воды, погрузилась в нее по шею и лежала так, пока вода не остыла, а кожа на пальцах не сморщилась и стала похожа на скорлупу грецкого ореха. Ей не хотелось сразу же надевать форму, поэтому она облачилась в ночную рубашку и тот самый халат, который надевала вчера вечером, после чего вернулась в спальню и откинула шторы с окон, впуская внутрь слабое зимнее солнце. Робби шевельнулся, вытянулся и почти мгновенно проснулся. У нее не возникло ни малейших сомнений в том, что такую способность он приобрел в полевом лазарете.

– Доброе утро, Лилли. Ты давно проснулась?

– Около часа. Приняла горячую – просто с кипятком – ванну. Теперь нам надо заказать завтрак, а потом мне нужно в путь.

– Я тебя провожу на вокзал.

– Я рада. Так позвонить в сервис? Ты чего хочешь?

– Кофе. Даже в голову не приходит – чего бы еще.

Кофе – огромные чашки café au lait[24], – а вместе с ним корзиночку круассанов и pains aux amandes[25] им принесли через несколько минут. А потом, когда подошло время, Лилли удалилась в свою спальню, чтобы одеться и собрать вещи. Еще день назад форма была для нее второй кожей, а сегодня тяжело лежала на ее плечах, грубая шерсть и неприглядный покрой превратились в гнетущее бремя. Но теперь форма стала хотя бы чистой.

Когда она вернулась в гостиную, Робби уже оделся и, как всегда, выглядел невероятно красивым в своей форме и шинели.

– Ты не хочешь, чтобы я вернулся с тобой? – спросил он. – Если кто-то обратит на это внимание, я просто скажу, что встретил тебя в поезде, и это не будет такой уж откровенной ложью.

– Нет, – возразила она. – Ты заслужил каждую минуту своего отпуска. Я хочу, чтобы ты остался и насладился всем самым лучшим, что может дать «Ритц». И сегодня ты должен лечь рано, чтобы выспаться. Обещаешь?

– Обещаю. Мне будет не хватать тебя.

– А мне тебя. Так идем?

Они не стали вызывать такси, а пошли тем путем, которым пришла вчера Лилли. Они шли под руку, почти молча, готовя себя к минуте расставания. Улицы были тихи и пустынны, но даже если бы по ним шли толпы народа, она их не заметила бы. Она видела только его.

Она купила билет, спросила, с какой платформы