Слово Божие и слово человеческое. Римские речи - Сергей Сергеевич Аверинцев

голландский историк и философ культуры Й. Хейзинга: «Город не растекался, как наши города, в беспорядочные предместья с унылыми фабриками и монотонными домишками, но лежал в круге своих стен… как замкнутый в себе образ» (Huizinga J. Herbst des Mittelalters. Studien über Lebens und Geistesformen des 14. und 15. Jhdt. in Frankreich und Niederlanden. München, 1928. S. 3).

201

Известный австрийский эссеист Р. Касснер, разделявший со своим великим другом Рильке любовь и серьезный интерес к русской культуре, так характеризует влияние ландшафта России на специфически русский строй мировосприятия: «Психологически вполне понятно, что человек девственных лесов Севера и неизмеримых степей Юга, обитатель безграничных земель без единой скалы, состоящих сплошь из полей, лугов и лесов… что русский должен усматривать бездну и хаос в плоском, в пустом, в бесконечном и бесформенном» (R. Kassner. Essays. Leipzig, Insel-Verlag, 1923. S. 26). Каменная стена, каменный храм, каменный город среди бесконечной и притом еще не обжитой, враждебной степи – это совсем не то, что каменный замок среди соперничающих с ним скал или, с другой стороны, каменное строение посреди густо населенной местности. Напоминаем, что в 1036 году, т. е. совсем незадолго до закладки Св. Софии, из степи пришли орды печенегов и осаждали Киев (ср. Лазарев В. Н. Указ. соч. С. 22). Поэтому исконная греческая антитеза замкнутого и беспредельного («апейрона»), устроенного и беспорядочного должна была конкретизироваться для русского в образах города и степи с необычной живостью.

202

«Слово о законе и благодати», 45, 2, 46, 1.

203

Этот образ целомудренно-бодрой неприступности гениально схвачен Пушкиным, очень глубоко чувствовавшим библейскую поэзию:

Притек сатрап к ущельям горным

И зрит: их узкие врата

Замком замкнуты непокорным;

Стеной, как поясом узорным,

Препоясалась высота.

И, над тесниной торжествуя,

Как муж на страже, в тишине,

Стоит, белеясь, Ветилуя

В недостижимой вышине.

(«Когда владыка ассирийский…»)

Упоминание пояса, древнего символа девственности (сюда же относится и белизна Ветилуи), окрашивает этот образ града в «софийные» тона.

204

Лазарев В. Н. Указ. соч. С. 99. Чрезвычайно примечательно, что в Охридском Апостоле приходящийся на 8 ноября праздник освящения Софии Киевской поименован крайне лаконично: «Богородица» (см. Мошин В. О русско-южнославянских связях X–XV вв. // ТОДРЛ. Т. XIX. 1963. С. 79–80).

205

«Благоговение» (нем.). – Примеч. ред., 1-е изд.

206

Предположения о связи Оранты в русской иконографии с образом славянской «великой богини» с поднятыми руками (Лазарев В. Н. Указ. соч., с. 30) сами по себе обладают скорее вероятностью, нежели необходимостью; но если идти глубже, то сама «великая богиня» восходит к тому же архетипу матриархальной хозяйки мира, селения и дома, что и Афина.

207

Там же. С. 100.

208

Там же. С. 101.

209

Когда Н. И. Брунов («Киевская София – древнейший памятник русской архитектуры» // Византийский временник. Т. III. М., 1950. С. 168) пытается описать эти эволюции в понимании символа Богоматери, он впадает в грубые неточности, вызванные невниманием к специфическому языку средневековой культуры. «В народе, – замечает он, – Богоматерь в конхе главной апсиды Киевской Софии называлась „нерушимая стена“, чем подчеркивалось ее покровительство людям… Вследствие этого образ Богоматери утерял свой мистический характер (sic!) и приобрел черты здорового народного реализма. В XI веке главные храмы крупнейших городов Киевского государства – Киева, Новгорода, Полоцка – посвящаются Софии. Начиная с XII века, когда процесс феодального дробления в основном уже закончился, главные соборы Владимира и других городов посвящены Успению Богородицы… Богоматерь Успения – небожительница, уходящая из реального мира (sic!). Такое истолкование образа Богоматери характерно для феодальной аристократии, которая стремилась внедрять в народ свои отвлеченные (sic!) аскетические идеалы…» (с. 168). Здесь, пожалуй, намечены какие-то тенденции исторического процесса, но они искажены до неузнаваемости. Что, кроме улыбки, могут вызвать слова об «уходе из реального мира», якобы составляющем главный смысл Успения, если мы потрудимся припомнить византийский тропарь этого праздника, принятый и Русской Церковью: ἐν τῇ κοιµήσει τὸν κόσµον οὐ κατέλιπες, Θεοτόκε («во Успении мира не оставила еси, Богородице»)? Нужно же хоть самую малость считаться с тем, как понимали свою символику живые люди, этой символикой жившие. Слово «мистический» в том словоупотреблении, которое характерно для цитированного пассажа и, увы, до сих пор не имеет конкретного терминологического смысла, по сути дела выражает только безответственную апелляцию к ассоциативной цепочке штампов, абстрагированных от всякой исторической действительности («мистическое» – «спиритуалистическое» – «отвлеченное» – «нежизненное» и т. д. и т. п.). Элементарный историзм требует от нас считаться с тем фактом, что в определенные эпохи мистические формы общественного сознания и «здоровый народный реализм» отнюдь не исключают друг друга. Далее, хотелось бы знать, каким социологическим анализом могут быть подтверждены утверждения о том, что «отвлеченные аскетические идеалы» были навязаны народу аристократией?

210

Если подданный позднеримского кесаря или византийского василевса хотя бы у себя дома появлялся в пурпурных сапожках, его обвиняли в самозванстве.

211

Акафист, икос 12 (о софиологическом содержании именно этого икоса см. выше, в третьем разделе статьи).

212

Лазарев В. Н. Указ. соч. С. 29.

213

Греческое слово σύµ-βολον (от συµ-βάλλω – «складываю воедино») буквально имеет смысл «сопряжения».

214

Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967. С. 22.

215

Jung C. G., Kerényi K. Einführung in das Wesen der Mythologie. Zürich, 1951.

216

Рыцарская, воинская мораль средневековья охотно усматривает параллелизм между стойкостью ратника и самообузданием девственницы: в образе Жанны д’Арк западное средневековье явило тождество того и другого. Если Дева Мария есть «Стена девам», то Она же, в силу особой поэтической логики, есть «стена» и для девственного города, на чье девство посягает осаждающий его враг (поэтому же девственная Паллада хранила города языческой Греции, а неприступность языческого Рима была так связана с девственностью весталок). Стена города есть его «пояс» и одновременно его «венец» (то и другое – символы целомудрия).

217

Cantarella R. Poeti Bizantini… T. I. P. 16.

218

См. примеч. 2, с. 145.

219

Опубликовано в: Философская энциклопедия. Т. 5. М.: Издательство «Советская энциклопедия», 1970. С. 61–63. – Примеч. ред., 1-е изд.