Имаго - Юрий Никитин

Бабурин чмыхнул в чашку, брызги полетели на стол. Ничуть несмутившись, он заорал:

– Самоутверждение!.. Во какое слово я знаю! Они все ещеупрачивают… есть такое слово?.. упраченивают, упрачневают… упрачинивают…тьфу!.. свои права.

Майданов зябко передернул плечами.

– Я за либеральные свободы, но, по-моему, чересчурспешим. Теперь и эсэмщики наверняка выйдут на улицы и скверы со своимиприспособлениями для пыток. И начнут упрачивать, как говорит наш дорогойколлега. Представляете, идешь по улице в булочную, а на дороге приходитсяогибать этих орущих под пытками… переступать лужи крови!.. И нельзя возразить,ведь они все проделывают добровольно! А кровь свою льют, не чужую. Как ребенкаотправить в школу?

Лютовой засмеялся:

– Вы с неба свалились? Ах, у вас Марьянка уже давновышла из школьного возраста! А вот мой младший в третий класс перешел. Там имуже подробно рассказали о политкорректности, на которой держится, оказывается,все наше существование. И уже рассказали о несчастных эсэмщиках, которыхпреследует консервативное правительство и тупые обыватели! И пообещали, чтовот-вот и этот барьер падет под натиском свободы духа… Каково?

Эсээмщики, подумал я с понятной брезгливостью здоровогочеловека. Они, конечно, грязь, но эту грязь допустило общество. Какая сволочьзапустила в это стадо баранов, именуемое человечеством, тезис о всестороннемразвитии человека?.. Понятно же, что сволочных сторон в нем намного больше!.. Апопробуй ограничь, сразу же вопельки о нарушении свобод личности! Но если этисволочные стороны развивать с той же интенсивностью, как и, скажем,математические способности, то мы получим такое чудовище, такую скотяру,скотярище, что все животные от омерзения откажутся зваться животными.

Громкие голоса ворвались в сознание, я отвернулся от великолепногозрелища ночи. За столом Лютовой с фарфоровой чашкой в обеих руках греет ладони,клубы пара напоминают миниатюрные шляпки ядерных взрывов. Через свободный стулот него – Бабурин, а Майданов, спиной ко мне, стоя доказывает обоим, размахиваяруками, как Савонарола на проповеди:

– …Да, но правильно ли это? Это легче всего вот так сходу отмести, отказаться…

Бабурин спросил деловито:

– А сколько он принес?

– Да не в том дело! – закричал Майданов. Онперехватил их взгляды, обернулся, сказал: – Бравлин, что вы устранились? Мыздесь уже новый чай пробуем!.. Какой-то с особо крупными листьями… Не знаю еще,будем первыми дегустаторами.

– Рискнем, – согласился я.

Анна Павловна поспешно налила в мою чашку, оранжеваяжидкость смотрится хорошо, да и запах ароматный. Жаль, что сами листикиостаются в заварном чайнике, я дома прямо в чашку и заливаю кипятком.

Бабурин повторил:

– А сколько эта негра принесла?.. Они ж жадные, чтозначитца – бережливые. Это мы зарабатываем, чтобы пустить по ветру! А у них всекопеечка к копеечке.

– Да дело не в деньгах, – повторил Майдановбеспомощно.

Лютовой молчал, Бабурин сказал понимающе:

– А раз принес баксы… то тут что-то неспроста! Юсовецни одного цента не потратит просто так!

– Я же вам говорю…

Бабурин предложил:

– А давайте у Бравлина спросим!

Я мелкими глотками отхлебывал чай, помотал головой.

– Даже не представляю, о чем разговор.

Майданов смотрел умоляюще. Бабурин сказал бесцеремонно:

– А тут та негра что-то зачастила. В прошлый раз,вообще, с цветами явилась!.. Щас не видел, но провожали, как енерала.

Майданов возразил нервно:

– Обычная человеческая вежливость! По-вашему, если непинками в зад, то это как генерала?

– Я бы все-таки пинками, – рассудилБабурин. – Все-таки этот гад – сволочь. Никто не смеет нашу Марьянкуобидеть! Она – наша.

Майданов обратил тоскующий взгляд на Лютового. Тотпоморщился.

– К тому же – черномазый…

Майданов вспыхнул:

– Вы… вы… вы – расист!

Лютовой кивнул:

– Точно.

Майданов растерялся, Лютовой при таком страшном обвинениидолжен бы сразу же в защиту, долго и путано доказывать, что он никакой нерасист, но Лютовой кивнул и сказал довольно:

– Еще какой!

А Бабурин похлопал Майданова по плечу и сказал успокаивающе:

– Ну чё ты такой? Просто мы твою Марьянку любим больше,чем ты. Ты, дурень, не заметил, что она уже больше наша, чем твоя?

Анна Павловна смотрела отчаянными глазами, не знала,благодарить или отчаиваться, я взглянул на часы, сказал:

– Ох, я опять не высплюсь!.. А завтра пообещал работусдавать.

Лютовой поднялся.

– Мне тоже пора. Чай был превосходен… и вообще, хорошоу нас здесь!

Люблю высокие этажи. Я сменил не одну квартиру, и всегдабрал самые верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но дляэтого воры должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться поверевке, а круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее, что тампачки долларов и горы золотых монет царской чеканки.

С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва –это не город, это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду или Берлину.А то и вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейскихгородах жизнь после восьми замирает, а здесь на улицы в красочном изобилиивыплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе, и двигаютсявеличаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных существ – быстрых,мельтешащих, очень деловитых, нагруженных сумками, с глазами, как увальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.

Воздух посвежел, легкие с удовольствием, жадно вбирают прозапас, даже чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен ивеличав, как вчера – багровый диск просто утонул в сизом тумане, а небо ещедолго оставалось словно в окалине, уже не день, еще не ночь, а некое странноеподобие вечера.

На бульваре народ прогуливается, кто с собачкой, кто сребенком, по проезжей части иногда прошмыгнет запоздавшая машина – кто-тозадержался на службе, объясняя секретарше ее дополнительные обязанности.

Странное узнавание кольнуло сердце. Дежа вю, как говоримвслед за французами, но в самом деле острое ощущение, что вот так же стоял илисидел на высоте, смотрел на мир, и кто-то рядом говорил, говорил, говорил… Всечеловечество – это один человек, пребывающий вечно, я уже бывал в этом мире… дачто там бывал, я в нем пребываю постоянно, всюду и везде одновременно, но вотсейчас очень остро вспомнился эпизод, когда я впервые очень остро ощутил,насколько я ценен, ибо только я, единственный из всех многочисленных «я»,ощутил и познал истинную природу всего сущего, природу Бога, природу самогосебя, ибо я и есть сын Бога и Бог одновременно, потому обязан принести людямистину, раскрыть им глаза…