Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I - Александр Мартин

Козодавлев требовал, чтобы тот собирал сообщения всех почтмейстеров и писал отчеты, объясняя, что сам он составляет на их основе доклады государю об обстановке в Москве и вокруг нее. От Рунича ожидали увеличения продаж «Северной почты» и организации связи с промышленниками, – он должен был передавать руководству их мнения, рассылать образцы их товаров, информировать их о мнении министра, способствовать росту производства на местах, и т. д. В целом Козодавлев, по-видимому, был доволен его работой[394].

14 апреля 1813 года, всего через три месяца после первого организационного собрания Библейского общества, Рунич послал Козодавлеву письмо с просьбой принять его. Его просьба была удовлетворена, и с тех пор его официальная переписка, особенно с Поповым, включала также обсуждение дел РБО и метафизические размышления. Они и раньше переписывались по религиозным вопросам и посылали друг другу религиозную литературу, но принадлежность к РБО скрепила дружбу Рунича с Поповым (и, очевидно, с Козодавлевым); она, по-видимому, являлась мистическим союзом, подобным тому, какой существовал между Роксандрой Стурдзой, Юнг-Штиллингом и Александром I[395]. Попов писал ему: «Я рад, что попал еще на человека, с коим могу говорить открыто о чувствуемых мною истинах Религии. Другим конечно показалось бы сие ханжеством, или безумием; да и боишься еще, чтоб не обратить на Слово Божие какого-либо нарекания»[396]. Здесь хорошо виден образ мыслей «пробужденных» членов Библейского общества: их страх преследования, их стремление к некоей святой цели, квазимасонское чувство братства, объединяющее немногих избранных, которые увидали свет и стоят в стороне от находящихся во мраке собратьев.

Вера Попова подпитывалась его непрестанными размышлениями о грехе. Он говорил Руничу: «Уверенность в падении человека и совершенном развращении нравственной нашей натуры, и неуверенность в собственных силах своих к добру, составляют основание Христианского учения»[397]. Однако, как учило Библейское общество, Священное Писание может само по себе, без дальнейших толкований, принести искупление тем, кто его читает. Попов не видел необходимости в переводе Библии на современный русский язык, потому что, как и Шишков, считал церковнославянский язык формой русского и верил, что даже на архаичном языке Библия воздействует эффективно[398]. Он выступал за самое широкое ее распространение с целью утвердить добродетель и укрепить общественный порядок. Так, он говорил Руничу о ливонских крестьянах, бывших «невеждами» и смутьянами и ставших после прослушивания проповедников «трудолюбивыми, порядочными в своем житии, покорными помещикам и всякому Начальству», – одним словом, «похожими во многом на первых Христиан Апостольского времени». Даже помещики, которые «не чувствуют важности и силы сего», могли «увидеть пользу собственную», которую принесла им вера их крестьян. «Разве нет и ныне явных чудес?» – восклицал он[399]. Это отражает консервативную социальную основу веры Попова, в завуалированной форме выраженную уже в его акценте на грехе и смирении, и показывает, что он был более типичным консерватором, чем Стурдзы. Роксандре и Александру не позволяли примириться с крепостным правом их религиозные убеждения, и они требовали его отмены. Даже Глинка считал, что надо по меньшей мере гуманно обращаться с крепостными. Попов же не делал из своей веры никаких социально-политических выводов. Тот факт, что Козодавлев назначил его одним из ближайших помощников, говорит о приоритете для того единой веры над идеологическими разногласиями.

Рунич не разделял преданности Попова Библейскому обществу и был подавлен политиканством, которое ему пришлось наблюдать в качестве главы московского отделения. Его убеждения расходились со взглядами его друга. Он встревожил Попова, заявив, что современные религиозные труды важнее для спасения, чем Библия; Попов с Козодавлевым упрекали его за речь на собрании московского отделения Российского библейского общества, в которой он недостаточно ясно дал понять, что целью общества является распространение Библии без каких-либо комментариев. Когда Попов присылал Руничу иностранные религиозные трактаты, тот их сразу переводил и организовывал их публикацию. Попов опасался, что трактаты примут за сочинения Библейского общества, и предупреждал его, что противники Российского библейского общества и так называли их «Мартинистами и тому подобными»[400]. Он также в принципе возражал против самоуверенности в религиозных вопросах: «Почему знаем мы, кто из верных последователей учения Христова лучше другого мыслит?»[401] Попов придерживался мнения, что вся религиозная истина заключена в одной только Библии, а Рунич как человек, близкий к «мартинизму», придавал большее значение трудам современников. Его библиотека насчитывала не менее семнадцати томов сочинений различных мистиков, а также такие издания, как «Таинство креста», «Ключ к таинствам натуры», «Герметическая Полярная звезда», «Краткая история франкмасонства» и журнал Лабзина «Сионский вестник»[402]. Рунича и Попова объединяло то, что их религиозные убеждения отличались от принятых православной церковью, которая исторически сформировала христианство в России. При общей социально-политической направленности их консерватизма вдохновение их находило выражение прежде всего в религиозных взглядах, бросавших решительный вызов столетиям русской традиции.

В отличие от других, для Рунича вера не означала освобождения от страдания. Попов был полностью предан Библейскому обществу, деятельность которого он считал ключом к счастью человечества. Александр и Роксандра Стурдзы, отличавшиеся, по сравнению с Поповым, большей человечностью, более глубоким образованием и более развитым интеллектом, видели зачатки лучшего будущего в добродетели русского народа, в истине православия и «пробужденного» религиозного сознания, а также в божественной миссии Александра I. Рунич, напротив, смотрел на мир с безысходностью закоренелого пессимиста. «Человек родится злым, – мрачно констатировал он. – Любовь к человечеству не более, как великолепное платье, расшитое золотом и серебром, но прикрывающее скелет, изъеденный червями» [Рунич 1901, 3: 611]. Он чувствовал (вместе со Стурдзами, Глинкой и Шишковым), что в 1812 году Россия понесла наказание за грехи, и рассматривал побег Наполеона с Эльбы как еще одно предупреждение [Дмитрий Павлович Рунич 1898: 392][403]. Также как Глинка, Стурдзы, Шишков и другие протославянофилы, он скептически относился к высшим классам общества. Но, в отличие от других, он также обличал «крайнюю безнравственность наших простолюдинов»[404]. Примитивность крестьянских масс была темой, к которой он возвращался снова и снова в своих мемуарах. Русский крестьянин «живет только для удовлетворения своих физических потребностей и для того, чтобы пользоваться свободою, которую он ищет в растительной жизни» [Рунич 1901, 3: 611]. Это презрительное отношение, сложившееся, возможно, под впечатлением Пугачевского восстания, в подавлении которого участвовал его отец, определило и его взгляды на «народную войну» 1812 года. Крестьяне, считал Рунич, – прирожденные ксенофобы, и, когда французы покушались на их собственность, они мстили с варварской жестокостью. «Патриотизм был тут ни при чем» [Рунич 1901, 3: 614]. Наполеона сразило Провидение, не природа и не люди[405]. Однако неразвитость России составляла и ее силу,