Дитя слова - Айрис Мердок

«Держитесь и не волнуйтесь. Не могли бы Вы прийти ко мне на Чейн-уок сегодня в шесть вечера? Я буду одна.

К. Дж.»

Это было так неожиданно и так прекрасно, так удивительно, настолько выше всех моих ожиданий, это открывало такие радужные перспективы на будущее, что на секунду я просто не знал, что делать. Мне хотелось кричать, прыгать, вертеться волчком. Не желая, чтобы Бисквитик видела мое лицо, я резко повернулся и зашагал в направлении Серпантина. Трава, крепко схваченная морозом, лежала темными стеклянными волокнами, образовывавшими сложное переплетение, которое каждый наш шаг взламывал с сухим хрустом. Далекий гул уличного транспорта доносился сюда как тихий шепот. Под безоблачным небом и почти прозрачным морозным плюмажем деревьев царило великое зимнее молчание, которое нарушали лишь легкие шаги Бисквитика позади меня.

Я остановился и дал ей нагнать меня — теперь мы снова стояли друг против друга.

— Бисквитик…

— Да?

— Скажи леди Китти, что я приду вечером.

— Да.

— И… передай ей, пожалуйста… вот это. — Я вытащил из кармана мое пухлое письмо к Китти и вручил Бисквитику. Она взяла конверт и спрятала — в ее глазах, смотревших на меня, ничто не изменилось.

— Бисквитичек.

— Да?

— Погляди, какие мы с тобой оставили следы на траве. Мы посмотрели на две борозды следов, почему-то нелепо петлявших, уходивших далеко назад по отлакированной морозом траве, — мои большие следы и маленькие следы Бисквитика.

— Бисквитушечка.

— Да?

— Умеешь играть в чехарду?

— Да! — Она тотчас расстегнула пальто.

Я прошел немного вперед и нагнулся, подставляя ей спину. Через секунду я услышал хруст ее шагов, и, легонько коснувшись пальцами моей спины, она перелетела через меня и опустилась на землю, — носки ее сапог прорыли в застывшей траве маленькие круглые дырки. Теперь нагнулась она. Я разбежался и легко перепрыгнул через нее, на лету ласково коснувшись рукою ее пальто. Казалось, этим утром в парке отсутствовала сила земного притяжения. Я пробежал немного вперед и снова пригнулся. Радостно, с надеждой качали мои легкие холодный воздух. Записка Китти открыла мне доступ в беззаботный мир.

Ее слова были более чем ободряющими и создали у меня чудесное ощущение новой «передышки». Казалось, я вообще сейчас жил от передышки к передышке. И до сегодняшнего вечера я мог ничего не опасаться, не принимать никаких решений, ничего не делать — только наслаждаться жизнью. Перспектива увидеть Китти в шесть часов превратила вселенную в сверкающий фейерверк радости. Неудивительно, что я летел как птица. Причем это вовсе не было эгоистичной радостью, порожденной мыслью, что я буду с Китти, — мною владел несказанный восторг, я вдруг почувствовал уверенность в себе. Каким-то образом все удастся. Я сделаю то, чего хочет Китти, я помогу Ганнеру, я помогу себе, мы помиримся и заплачем от облегчения. Я наконец смогу изменить свою жизнь и зажить, как все обычные люди. Я займусь образованием Кристел и повезу ее в Венецию, и она будет смеяться от счастья. Я наконец смогу сделать все то, что до сих пор казалось невозможным. Все будет хорошо, все будет хорошо, все во всех отношениях будет хорошо. Еще более странным было то, что эта великая надежда сосуществовала, ничуть не теряя в своей силе, со всеми давними, реальными страхами, с боязнью совершить ложный шаг, с боязнью гнева Ганнера, мести Ганнера; эта надежда сосуществовала даже — что уж совсем странно — с моими вполне здравыми представлениями о Китти; я понимал, что она вовсе не святая и не пророчица, а обычная, возможно, довольно глупая женщина, которой нравится таинственность и нравится проявлять свою власть. Вот на что способна человеческая мысль — во всяком случае, вот о чем я думал в то утро в парке, когда радость моя ширилась и росла.

Так, играя в чехарду, мы доскакали почти до Серпантина и остановились, тяжело дыша и смеясь. Я обхватил Бисквитика и крепко прижал к себе — так ребенок обнимает другого ребенка; сквозь широкое пальто я почувствовал, какое у нее хрупкое худенькое тельце.

Мороз, таинственно появившийся ночью, образовал высокие льдистые наросты на ветвях деревьев, на железных поручнях и спинках скамей. Они, казалось, органически срослись с этими земными поверхностями, словно в темные часы ночи мир оделся в хрупкий, тонко сплетенный из кристалликов наряд, и теперь, наброшенный на самые верхние тонюсенькие веточки, он серебристо-серым кружевом выделялся на фоне неба, такого густо-голубого, что по контрасту оно выглядело синим, даже словно бы отлитым из блестящего свинца.

Мы вышли на открытое место к воде. Не к статуе Питера Пэна — хоть я и бездумно прыгал, но все же подсознательно избегал этого направления, — а к бухточке по соседству, ближайшей к мостику. Серпантин замерз у берегов, и на льду лежал толстый слой снежной пыли, уже испещренной следами водоплавающих птиц. Несколько уток, словно на пари, вышагивали сейчас цепочкой по льду, еле удерживаясь на ногах. Мы дошли до скамейки, я смахнул с нее иней рукавом, и мы сели; я закинул руку на спинку, тем самым сбросив с нее ледяной нарост, и ближе привлек к себе Бисквитика, так что сквозь наши донельзя отсыревшие пальто скоро почувствовал тепло ее тела.

— Ну-с, леди Александра Биссет, как мы сегодня себя чувствуем, леди Александра?

— Отлично, Хилари. Сегодня такой чудесный день.

— Один из великих дней. Скажи-ка мне вот что, Александра. Твой папа в самом деле был английский полковник?

Бисквитик слегка оттолкнула меня от себя, чтобы лучше видеть мое лицо. А я залюбовался ее черными с красноватым отливом глазами, изысканным рисунком длинного, тонкого подвижного рта.

— Нет.

— Солдат?

— Нет.

— А твоя мать была браминкой?

— Нет.

— Ты родилась в Бенаресе?

— Нет.

— Ты родилась в Индии?

— Нет.

— Ты отвратительная маленькая лгунья?.

— Да.

— Я буду искренне огорчен, если окажется, что и зовут тебя не Александра Биссет.

— О нет, нет! — пылко запротестовала она. — Меня зовут Александра Биссет. Меня назвали так в честь принцессы Александры.

— Значит, хоть ты сама не принцесса, назвали тебя все-таки в честь принцессы. Я так и подумал, что ты едва ли можешь быть из Индии.

— Почему?

— Из-за выговора. Ты ведь кокни, верно? И родилась ты — дай подумать — в Степни?[56]

— Ист-Индия-Док-роуд.

— Не в Бенаресе.

— Не в Бенаресе.

— Милая моя маленькая лондонская Бисквитушечка. — Я поцеловал ее тонкий умный рот. Губы ее чуть шевельнулись в ответ, но не попытались раздвинуть мои губы. Было очень холодно. Я подумал: «Вот я целую горничную леди Китти, и притом не впервые». Это мне показалось в порядке вещей. Раз уж мне никогда не придется целовать леди Китти, так почему бы не поцеловать ее горничную. В конце концов я ведь тоже из породы слуг. При этой мысли мне даже не стало грустно. В условиях передышки, какой оказался для меня сегодняшний день, ничто не способно было вогнать меня в грусть.