Слабость Виктории Бергман. Часть 2. Голодное пламя - Эрик Аксл Сунд

София словно бы находилась в двух местах одновременно.

Стоя у стола – и где-то в голове девочки. Голос был глухим и монотонным, он эхом отдавался в ней каждый раз, когда начинал резонировать между стенами кухни.

…разболится живот и придется ехать три мили до пункта скорой помощи, а там не найдут ничего такого, а просто отправят назад, домой, на заднем сиденье холодной машины. Человек – чертов трус, который не может продемонстрировать хоть немного силы, а только сидит, прикинувшись дурачком, хотя у него гости и все такое, и вот грог подернулся пленкой, и гости, наверное, недоумевают, в чем дело, хотя именно этого ты и добивался. Да что же, черт возьми, происходит – девочка ноет, все жалуется на боль в животе и кричит-кричит-кричит, пока машина не отъезжает, и обещают скоро вернуться, потому что все пройдет, она перевозбудилась и немного разнервничалась, не обращайте внимания, все разрешится, как разрешается запор, если принять инжирного масла…

Когда она работала над тем, чтобы понять Викторию Бергман, записанные на диктофон монологи сработали как катализатор, но теперь все было наоборот.

Воспоминания содержали объяснения и ответы. Они стали руководством, инструкцией по эксплуатации.

…потом все хорошо и праздник продолжается, с гитарами и скрипками, со всеми этими паскудными «хэлло!» и похлопываниями по плечу, и вид не такой кислый. И поздний ужин, когда солнце восходит за уборной Шёбломов, и щуки играют в заливе, и нож такой острый, когда держишь его в руке. Все кричат и спрашивают, что там делает эта чертовка, а ты режешь руки так, что кровь вырывается тугой струей, красная и чистая, и ты способна на нечто большее, чем грандиозный рекорд по прыжкам в длину, где единственный соперник на три года моложе и с заячьей губой, хоть и не знал об этом, а говорил, что так и должно быть, и потому что ты знала, что он знал, что сок не был соком, а был содовой, ты держала язык за зубами и прыгала так, словно от этого зависела твоя жизнь, хотя на самом деле это была просто игра, про которую взрослые думали – как здорово смотреть на малышей: такие милые – и такие умненькие и многообещающие…

С улицы донесся громкий звук, и голос умолк. София, словно очнувшись ото сна, выключила диктофон и огляделась.

Пустой бугристый блистер пароксетина на столе, загаженный пол – везде отпечатки грязных подошв. София встала, вышла в прихожую. Ботинки оказались влажными, запачканными землей и мелкими камешками.

Значит, она все-таки снова выходила на улицу.

Вернувшись на кухню, она увидела, что кто-то, может быть – она сама, накрыл стол на пять человек, и даже с распределением мест.

Она склонилась над столом и стала читать карточки. Слева должны были сидеть Солес и Ханна, справа от Софии должна была сидеть Йессика. В торце стола она разместила Викторию.

«Ханна и Йессика? – подумала она. – Что им здесь делать?» Ханне и Йессике, которых она не видела с тех пор, как сбежала от них в Париже двадцать лет назад?

София опустилась на пол, и тут оказалось, что в руке у нее черная перьевая ручка. София легла на бок, посмотрела в белый потолок. В прихожей зазвонил телефон – как сквозь толщу воды. София и не думала отвечать. Она закрыла глаза.

Она успела включить диктофон прежде, чем рев в голове затопил остальные звуки.

…многообещающие – они станут инженерами и учеными и уж точно не окажутся в «Консуме», там закупаются только коммунисты, лучше сесть в машину и поехать в «ИСА» – там делают покупки те, кто голосует правильно, а не за красных, и у кого есть чувство вкуса, чувство прекрасного. На стенах – не какое-нибудь говно из «Икеа», а настоящие рисунки, живопись, которую трудно создать, потому что искусство – это то, что чертовски хитро сделано, а не просто бросать краски на холст, как тот американец, что к тому же вечно ходит вокруг своих картин, курит и объясняет, какой он гений. Но он ни единого раза не гений, он просто надутый шарлатан, корень всего зла, потому что думает, будто это хорошо – ловить кайф от того, что ты наляпываешь краски на холст, куришь, пьешь и сквернословишь, как сам сатана, когда у тебя нет денег, когда ты думаешь, что женщины должны быть независимы, что у них должно быть право отказать, и не думаешь, что это здорово – трахать свою дочь, как делал Швед в Копенгагене…

Потом – темнота и тишина. Рев прекратился, София успокоилась и отдыхала. Таблетки начали действовать.

София все глубже погружалась в сон, и воспоминания приходили к ней колышущимися пластами: сначала как звуки, потом как запахи и в заключение – как картины.

Перед тем как сознание погасло окончательно, она увидела девочку в красной куртке. Девочка стояла на морском берегу в Дании. Теперь София поняла, кто эта девочка.

– У убийцы нет безымянного пальца на правой руке, – повторила Жанетт и послала безмолвную посмертную благодарность человеку, которого звали Ральф Бёрье Перссон.

– Деталь не вполне незначительная, – усмехнулся Хуртиг.

– Это решающая деталь. – Жанетт улыбнулась в ответ. – Жалко только, что наша самая перспективная ниточка – от свидетеля, которого невозможно допросить. Может, эта записка – последнее и самое важное, что этот Бёрье сделал в своей жизни.

– Так. Что мы сейчас делаем? – Хуртиг посмотрел на часы.

– Продолжаем работать. Биллинг прислал мне шайку из Полицейской школы, ребята занимаются классными списками из Сигтуны, выпускниками. Они уже начали обзванивать бывших учеников, и я особенно надеюсь, что за вечер всплывут три имени.

Хуртиг задумался:

– Понимаю. Ты говоришь о жертвах посвящения. Виктория Бергман и две другие девочки, которые ушли из школы.

– Именно. Дальше, нужно сделать еще один телефонный звонок. Это самый важный звонок, и я поручаю его тебе, Йенс. – Она протянула Хуртигу телефон. – После того, что рассказала Беатрис Седер, узнать, как зовут тех женщин, не особенно трудно. Их фамилий нет в классных списках, потому что девочки ушли из школы, отучившись всего две недели, но есть человек, который наверняка их знает, и я сейчас говорю не о Виктории Бергман.

– А кто такая Беатрис Седер?

Жанетт поняла, что Хуртиг немного отстал.

Он вышел из ее кабинета самое большее полчаса назад. За это время она успела встретиться с Аннет Лундстрём и поговорить по телефону с матерью Регины Седер, Беатрис.

– Займемся этим позже. Человек, которому ты будешь звонить, был директором школы, сейчас она на пенсии и живет в Упсале. Естественно, она была в курсе произошедшего и активно пыталась замять дело. В любом случае она может помочь нам с именами, если она их не помнит – пусть поможет найти заявления. Ты звони, я вымоталась, и глюкозы в крови нет, пойду в буфет, принесу кофе и что-нибудь сладкое. Хочешь что-нибудь?

– Нет, спасибо, – рассмеялся Хуртиг. – Ну ты и ломишь. Я позвоню директору, а ты пока отдохни.