Вакансия - Сергей Малицкий

– Это чьи слова? – спросил Дорожкин. – Насчет вылупиться? Это ведь не ваши слова? Кто вас учил?

– Марфа учила, – прошептала Козлова. – Она всех учит, кто хочет. Только мало кто хочет, если хотелка за хвост не укусит. Я все лето, считай, у нее провела. За коровой ходила, за птицей, свиньям корм задавала. Ну и училась понемногу. На старости лет взялась. Она ж не учит специально, умение свое как пшено сыпет, не лень нагибаться – склюешь, лень – ходи голодным. Но на метле не полечу, не думайте. Да и Шепелева ни на метле, ни в ступе. Это сказки.

– И что же? – нарушил паузу Дорожкин. – Вылупиться удалось?

– Вроде и удалось, а вроде и нет, – пробормотала Козлова. – Ворожбу раскинуть могу, вопрос задать могу, а разглядеть нет. Темнота одна. Шепелева, кстати, и сама бралась помочь, хотя на кровника кровнику ворожить лучше, по-всякому лучше складывается, но и она темноту не проглядела. Да и что говорить, если она и сына своего проглядеть не может. Хотя я б такого и не выглядывала. Но с ним другое, он-то уж точно мертв.

– Подождите, – насторожился Дорожкин. – Откуда вы знаете, что он мертв?

– Шепелева выворожила, – безучастно проговорила Козлова.

– Но вы сказали, что такого бы и не выглядывали, – не отставал Дорожкин. – Значит, вы что-то о нем знаете? Или видели его?

– Он приходил сюда, – с трудом выговорила Козлова. – Я не могла сразу о нем сказать, у меня словно кость поперек горла вставала…

– Когда он был? – напрягся Дорожкин.

– Весной, – ответила она. – Через день, как Алена пропала. Он искал ее. Хотя как по мне, так, наоборот, словно радовался чему-то.

– Вы сказали об этом Шепелевой? – спросил Дорожкин.

– Нет. – Она переплела пальцы. – Зачем мне ярость на себя волочь? А вдруг это дочка моя его приложила? Она у меня была… сильная. Тихая, но сильная. А я умею закрываться. Лучше многих умею закрываться. И дочка моя в меня. Потому и найти ее сложно. Но дочка в ремесленном училась, она и там была на голову выше прочих, а я так, от столба да от земли.

– А кто преподавал у нее в ремесленном? – спросил Дорожкин.

– Там много преподавателей, – пожала плечами Шепелева. – Ее группу вел Адольфыч.

– Мэр? – удивился Дорожкин. – И чему же он их учил?

– Чему учил – не скажу, – она поджала губы, – а предмет назывался «начала постижения и анализа». Она сдала с отличием. Но поступать сразу в те вузы, в которые наша администрация детей направляет, отказалась. Уехала. Помоталась. Замуж сходила. Хлебнула без мамки и вернулась. Сидела в прачечной, готовилась к поступлению в институт. В какой – не говорила…

– И пропала… – задумался Дорожкин. – А через день к вам пришел Шепелев. Он говорил с вами?

– Говорил? – удивилась Козлова. – Он не из тех, кто говорит. Если бы я не закрывалась… умерла бы от страха. Он мог только приказывать или убивать. Это я точно говорю, и если его и в самом деле кто-то убил, то этот «кто-то» – великий человек. Если не еще больший негодяй. И это я еще видела Шепелева только человеком…

– Так он не был человеком? – уточнил Дорожкин.

– Тут все человеки, – пожала плечами Козлова. – Или почти все человеки, а те, кто не человеки, все равно под человека рядятся. Мать его человек, отец его человек, значит, и он человек.

– А кто его отец? – спросил Дорожкин.

– Не знаю, – опустила глаза Козлова. – Но когда Шепелева ворожила на сына, она на плечи родителей человеческие знаки клала. А там-то…

– Значит, – Дорожкин старался быть спокойным, – Шепелев приходил к вам, но он не из тех, кто говорит. И что же тогда он у вас делал?

– Ничего. – Козлова побледнела. – Осматривал комнату дочери.

– А потом? – напрягся Дорожкин.

– Ничего, – пожала плечами, задрожала Козлова. – Выставил вперед кулак, сжал что-то в нем и пошел. Там и остался.

Дорожкин проснулся без пяти минут семь, открыл глаза, с некоторым смятением посмотрел на потолок собственной спальни, словно тот должен был растаять и смениться ноябрьским небом, затем прибил кулаком не успевший начать трезвонить будильник, а через пятнадцать минут уже рассекал уверенными гребками пахнущую хлоркой воду бассейна. Еще чуть позже, выбравшись из воды, он посетовал врачихе, что она-то уж с внешностью матерой ведьмы в любом случае могла бы заменить хлорку каким-нибудь колдовством, и, заполучив в спину парочку не слишком доброжелательных наговоров и еще менее доброжелательных реплик, побежал к дому. Погода обещала быть сухой и безветренной, небо ясным, так что прогулке или даже маленькому путешествию по окрестностям Кузьминска ничего не препятствовало. Дома Дорожкин подхватил все ту же брезентовую сумку, с которой уже не расставался, натянул теплые джинсы, теплые ботинки со шнуровкой, надел куртку, шапку, в общем, все то, что, по его мнению, не позволило бы окоченеть в первые часов десять нахождения на открытом воздухе. В сумку рядом с патронами и папкой поместилась смена сухого белья и носков, а также бутыль воды, не последняя бутыль Реми Мартин, книжка, палка копченой колбасы, полбуханки хлеба, соль, спички, перочинный нож, туалетная бумага и еще что-то, превратив удобную сумку в ее раздутое, тяжелое и неудобное подобие. Набивать так набивать, подумал Дорожкин и затолкал между папкой и книгой ноутбук. Последнее, что он сделал, так это потренировался еще раз в выхватывании пистолета, который занял свое привычное место на широком ремне левее пряжки, и уже в половине девятого утра выскочил из лифта, козырнул сонному Фим Фимычу и зашагал по Яблоневой улице вдоль речки к мосту.

На самом деле утро не казалось слишком уж солнечным. Другой вопрос, что и возможная непогода, и мутное небо, и холодный ветер таились внутри Дорожкина и причиняли ему если не страдания, то неудобства именно изнутри. Снаружи все складывалось самым наилучшим образом. Но ему все еще было тошно от того, что он сотворил позавчера, и страшно от того, что он пережил днем позже.

В тот самый момент, когда Козлова сказала, что Шепелев «там и остался», Дорожкину очень захотелось немедленно отправиться в здание администрации, в которое заходить ему пока не случалось, разыскать Адольфыча и объявить ему, что он слагает с себя полномочия младшего инспектора, отказывается от квартиры, от зарплаты, сдает оружие и просит его отпустить на все четыре стороны. Кто его знает, возможно, он так бы и поступил, если бы не написанное на его запястье имя. В отличие от всех его собеседников, которые страдали удивительной амнезией по одному и тому же поводу, Дорожкин ни на секунду не забывал о том, что существует девушка по имени Женя Попова. Нельзя сказать, чтобы он сходил по ней с ума или представлял ее в каких-то фантазиях. Нет. Ничего этого не было. Он просто дышал ею. Дышал, хотя и видел ее всего дважды, и перекинулся с ней только несколькими словами, и всего лишь ощутил ее прикосновение к собственному локтю через одежду…

– То есть? – спросил вчера Дорожкин Козлову за несколько минут до одного из самых страшных испытаний в собственной жизни. – Вы хотите сказать, что он вошел в комнату вашей дочери и там остался?