Господин Гексоген - Александр Проханов

Со второго этажа по лестнице шла хозяйка, в розовом открытом сарафане, медлительная, величавая.

– Господа, вы просили принять вас… Чувствуйте себя как дома. – Она милостиво протянула руку Гречишникову. Тот с поклоном, как царедворец, припал губами к пухлым шевелящимся пальцам, поцеловал золотой перстень с крупным изумрудом. Белосельцев пожал протянутую ему руку, и она была теплой, мягкой, источала благовония.

– Вы должны меня извинить. Мне предстоят несколько телефонных звонков. Я их завершу и буду в вашем распоряжении… Пойдемте наверх, в библиотеку… Вы не будете мне мешать. – Дочь повернулась, стала подыматься вверх, переставляя по ступенькам легкие босоножки. Белосельцев видел ее крепкие, с налитыми икрами ноги, розовые, ухоженные пятки, отлипавшие от босоножек.

Она провела их через просторную картинную галерею, увешанную произведениями московского авангарда. Плотно, от пола до потолка, висели фантастические букеты, эротические композиции, магические знаки, зодиакальные звери, радужные абстракции, затейливые поп-арты. Белосельцев, от случая к случаю посещавший модные вернисажи, узнавал именитых художников.

Дверь в спальню была приоткрыта, и в глаза бросилась обширная голубая кровать, пышная, с розовыми подушками, шелковым покрывалом. Обилие зеркал повторяло убранство спальной, отражало подушки и покрывало в потолке. Тяжелые гардины, державшиеся на шелковых шнурах, были готовы упасть и погрузить комнату в таинственный сумрак.

Хозяйка ввела их в библиотеку с застекленными шкафами, где было много старинных, с тиснеными корешками книг, красивых альбомов Босха, Пикассо, Марка Шагала. На шкафах стояли амфоры и бюсты греческих философов. А на стене, над удобным диваном, висел портрет хозяйки, тот самый, что был подарен в Кремле Художником, где Дочь, похожая на императрицу, была изображена в бархатном синем платье, в бриллиантах, с высокой прической, на которой, казалось, виднелась маленькая алмазная корона.

– Прошу садиться, – указала Дочь на диван под портретом. – Что-нибудь выпить? Водка, виски, вино?

– За ваше здоровье – только терпкое красное вино, – церемонно ответил Гречишников, и было видно, что хозяйке понравился его ответ. Служитель принес бокалы, бутылку французского вина, вазу с фруктами. Сама же хозяйка устроилась в кресле, положив ногу на ногу, не стараясь их слишком прикрыть. Повесила на кончики пальцев белую легкую босоножку. Приложила к уху маленькую удобную трубку.

Белосельцев мог хорошо рассмотреть властительницу. Дочь была на последнем излете молодости, когда свежесть кожи, стройность стана, мелодичность голоса приходилось поддерживать тщательным уходом, упражнениями, покроем туалетов, девической манерой говорить и держаться. Но во всем ее облике уже проступала неодолимая тяжеловесность, одутловатость лица, голубизна набухших сосудов, желтизна увядающей кожи, грузность бедер, не скрываемая девичьим сарафаном. Движения рук были сильны и властны, словно она с их помощью не только расставляла столовые сервизы или брала телефонные трубки, но и двигала полки, направляла эшелоны, меняла кабинеты министров. Подбородок, мясистый и выпуклый, говорил о надменности, унаследовал черты отцовского неукротимого честолюбия и яростного, напролом, движения к цели. Губы – плотоядны, чуть вывернуты, готовые вкушать, целовать, изрекать любезности, продуманные умные сентенции, которые в минуту гнева могли смениться яростным площадным выражением, оскорбительной насмешкой. Ноздри, розовые от солнца, были чувственны, вдыхали воздух так, словно искали в нем источник наслаждения – душистый букет, или вкусное блюдо, или запах духов, или отдаленное веяние мужского табака.

Белосельцев мысленно писал ее портрет – не тот, витринный, царственный, в синем бархате, который должен был обмануть и польстить, но тот, что был важен разведчику, обнаруживал уязвимые места в психологии, сквозь которые можно было прорваться и овладеть личностью. Гречишников, давно нарисовавший такой портрет, теперь лишь осторожно сличал его с подлинником.

Дочь сжимала трубку в сильном волевом кулаке и раздраженно, зло выговаривала невидимому собеседнику, который, по-видимому, был руководителем одного из телеканалов.

– Вы снова, в нарушение моих указаний, показали Президента так, как его могут показывать только лютые враги… А я вам говорю, что такие показы лишь усиливают слухи о недееспособности Президента, о его неизлечимой болезни… Я хочу знать, из какой кассы вы получаете деньги за работу? Может быть, вам приносят тайный конверт от Зюганова?.. Вы слушайте, что я вам говорю… Если вы не обладаете достаточным профессионализмом, мы легко подыщем другого руководителя, который был бы не чужд профессиональной этике и чувству личной признательности. В последний раз прощаю вам этот промах, граничащий с должностным преступлением… – Она прекратила разговор, оставив по ту сторону телефонного провода раздавленного, оскорбленного директора.

Следующий разговор велся ею в доверительных настойчивых интонациях, в которых сквозила едва скрываемая ирония, какая звучит в голосе доброжелательного человека, разговаривающего с ребенком или с почтенным, близким к слабоумию стариком. – Мне кажется, на должность Уральского военного округа нам с вами не найти лучшей кандидатуры… Это тыловой округ, пусть боевой генерал отдохнет после ратных трудов на Кавказе… К тому же он опытный хозяйственник и строитель… Надо учитывать, что это округ, который особенно дорог Президенту, и фигура командующего, разумеется, с ним оговаривалась… Когда генерал вчера приезжал к нам на дачу, он прекрасно о вас отзывался… В вашем споре с Начальником Генерального штаба он, безусловно, на вашей стороне… Давайте утвердим его кандидатуру, а я, в свою очередь, обещаю поговорить с вице-премьером об увеличении вертолетного военного заказа…. Вот и спасибо… Низко вам кланяюсь… – Она торжествующе улыбалась, поигрывая умолкнувшей трубкой. А в обширном кабинете на Арбатской площади грузный, с розовой лысиной Министр обороны обескураженно сел в мягкое кресло. Потребовал у порученца стакан воды, чтобы запить гипертонические таблетки.

Третий разговор велся ею в игривой манере, белая босоножка трепетала на кончиках пальцев.

– Нет ничего, что бы я для тебя не сделала, мой дорогой, но здесь пойди мне навстречу, хоть единственный раз…. Я не настаиваю, я нежно прошу… Ничем мне эта персона не дорога, а просто симпатична… Я увлеклась его текстами, способствовала изданию его книги… Уверяю тебя, он вполне заслужил не только большой гонорар, но и престижную премию… К тому же он единственный русский в этой компании… Мы же должны признать, что русская литература делается хотя бы отчасти русскими… Ты прав, я действую не столько логикой, сколько обаянием… Согласна, как-нибудь поужинаем, если у те-бя нет более привлекательного общества, чем мое… Целую, родной… – Босоножка упала, и она не спешила ее надевать. Тон следующего разговора был холодно-сдержанный, с соблюдением дистанции, как если бы ее собеседником был начальник протокола.

– Не торопитесь отвечать на приглашение Мэра… Пусть понервничает… Я не верю в искренность его заявлений… Однажды изменивший прячет эту измену глубоко в своем вероломном сердце… Дайте ему понять, что мое присутствие возможно лишь в случае, если все торжество пройдет под знаком уважения к Президенту… Ему лучше знать, каким образом… Пусть назовет свой новый мост Президентским… Или пусть прикажет своему присяжному певцу, которого, кажется, опять не пустили в Америку, сославшись на то, что он то ли наркоторговец, то ли карточный шулер, – пусть прикажет ему исполнить песню во славу Президента… Если все эти условия будут соблюдены, я, быть может, приду… Но ответ дадим в самый последний момент….