Путешественник из ниоткуда - Валерия Вербинина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Насколько я понимаю, вам известно, зачем мы пришли?
Компаньонка робко оглянулась на дверь в гостиную и кивнула.
– Значит, вам должно быть известно, что утаивать правду от полиции нехорошо, – внушительно проговорила баронесса Корф. – Боюсь, у вашей хозяйки будут неприятности.
Вера Илларионовна потупилась. В следующее мгновение в пальцах Амалии что-то сверкнуло и легло в ладонь компаньонки. Вера Илларионовна изумленно взглянула на это «что-то», и глаза ее загорелись блеском, который я даже не мог подозревать в такой далеко не блестящей особе. Она вспыхнула до корней волос, еще раз оглянулась на дверь и спрятала золотую монету в карман, после чего дала нам знак выйти наружу. Мы повиновались, и Вера Илларионовна притворила дверь.
– Я слышала, что она вам рассказала, – горячо прошептала компаньонка, глядя на мою спутницу. («Еще бы ты не слушала, – подумал я. – Наверняка у тебя в жизни других развлечений нет».) – Клавдия Сергеевна – добрейшая женщина, но ее тоже можно понять. Не хочет бросать тень на семью, а как же иначе?
Вера Илларионовна сглотнула и продолжала:
– Я до сих пор помню, как они ссорились. Аннушка ей одно, Клавдия Сергеевна – другое, Аннушка давай перечить, а полковница тогда кричит: «Молчи, душегубка! Убийца!» Вот так.
– Убийца? – в оцепенении переспросил я, но Амалия послала мне предостерегающий взгляд.
– Полковница ее все время душегубкой называла, – прошептала компаньонка. – И было за что. Ведь она, когда ей годков пятнадцать было, и удавила Петрушу.
– Брата? – мрачно спросила Амалия.
– Да. – Вера Илларионовна несколько раз кивнула. – Подушкой удавила. И никто бы ни о чем не догадался, если бы доктор в пальцах ребенка перо не нашел и не сказал отцу.
Перо! Так вот оно что!
– Аннушка его всегда ненавидела. И свою мачеху – тоже. Только и думала, как бы им навредить. Ну и... вот. Доктор хотел поднять шум, довести дело до суда, но семья предпочла замять. Только Лев Сергеевич после той истории тяжко заболел, да так и не оправился. Очень скоро умер-то, и года не прошло.
Так вот почему Анна Львовна наотрез отказалась называть сына Петром и окрестила его Павлом! Она не хотела, чтобы имя напоминало ей об убийстве, которое она совершила – и которое так и осталось безнаказанным.
– Когда потом был суд из-за наследства, – добавила компаньонка, – мачеха Аннушки пыталась обвинить ее в убийстве, но тому доктору дали хорошую взятку, и он под присягой заявил, что ребенок умер естественным путем. Тем дело и кончилось.
– Ясно, – сказал я. – Вы не знаете, что потом стало с той женщиной? С матерью Петруши?
Но Вера Илларионовна лишь покачала головой:
– Мне только известно, что она получила какие-то деньги и уехала. Больше не объявлялась, и никто ее не видел.
Я искренне поблагодарил компаньонку за содействие. Полковница из глубины квартиры несколько раз позвала Веру Илларионовну, и та поспешила обратно, а мы с Амалией стали спускаться по лестнице.
– Ну что, теперь ищем Марию Петровну Киселеву, бывшую певичку, вдову тверского дворянина Льва Сергеевича Маркелова? – спросил я.
– Разумеется, – хмуро ответила Амалия. – И, по правде говоря, я думаю, нам стоит поспешить.
– Почему?
– Потому что у Анны Львовны еще двое детей. Если наши предположения верны, убийца вряд ли их пощадит.
Она была совершенно права, и я задумался. А затем предложил:
– Можно отправить телеграмму в N. Предупредить, чтобы Ряжский был настороже. Конечно, сами Веневитиновы тоже будут начеку, но лишняя предосторожность не помешает.
– А я пока постараюсь отыскать одного человека, – сообщила Амалия. – Он знает все об актрисах и певицах за последнюю четверть века. Если он согласится нам помочь, это будет гораздо быстрее, чем наводить справки через официальных лиц.
– А то был еще такой случай, сударь вы мой. Была у премьера Дымкина жена, актриса Денисова. И страсть как она невзлюбила драматурга Зырянского, который с труппой сотрудничал. И вот, можете себе представить...
В маленькой квартирке стоял удушливый чад. Пахло керосином, прокисшими щами, нестираным бельем и старостью. Всюду – на полу, под столом, на подоконнике – были навалены как попало кипы газет и книг, выпущенных давным-давно и забытых, верно, всеми, исключая разве что авторов. Одно стекло в окне было надтреснуто, а в углу в клетке сидел, нахохлившись, старый облезлый попугай неопределенного цвета с ободранным хвостом. Под стать ему был и хозяин унылого жилища – согбенный старичок с хитрыми серыми глазками и маленьким заостренным носиком, Игнат Максимович Колокольников, театральный рецензент, завсегдатай всех премьер и великий знаток богемной жизни.
Признаться, мне хватило нескольких минут общения для того, чтобы я пожалел, что вообще познакомился с ним. Не то чтобы он был глуп и действовал раздражающе, как иные старики, – нет, он был хитер и до крайности разговорчив, но беседовал обо всем, кроме того, что нас интересовало. Похоже, Игнату Максимовичу доставляло удовольствие испытывать наше терпение, и он наслаждался тем положением, в которое мы попали, явившись за обыкновенной справкой и тем самым поставив себя в зависимость от него.
– Хитрющая баба, сударь вы мой! И вот, стало быть, для того чтобы, так сказать, скрыть свои шашни с драматургом, она и стала всячески показывать, что терпеть его не может. Если бы не комическая старуха[59]Хохлова...
Амалия повернулась ко мне. На лице ее была написана досада.
– По-моему, он просто выжил из ума, – бросила она мне по-французски. – Надо будет сказать Верещагину, чтобы уволил его и взял другого рецензента. Этак он скоро Шекспира от Мольера не отличит!
Колокольников несколько раз озадаченно моргнул. Веки у него были красноватые, набрякшие, совершенно лишенные ресниц.
– Гм, так о чем бишь я... А вы, сударыня, значит, изволите быть знакомой с господином Верещагиным? Главным редактором?
– Мы с господином Верещагиным старые знакомые, – отозвалась Амалия, стряхивая какую-то ниточку с рукава. – Я его знала еще тогда, когда он был простым репортером, до дого, как он столь удачно женился и дела его пошли в гору[60].
Мне показалось, что в ее тоне мелькнуло неодобрение. Или только показалось?
– Ну тогда... тогда... – Игнат Максимович замялся. Затем с необычайной робостью промолвил: – Может быть, сударыня, вы замолвите за меня словечко? Чтобы его милость прибавили мне хотя бы по копеечке за строчку... А то стар я стал, молодые рецензенты зубастые пошли, нашего брата, старика, не уважают...