Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко

Добавим, что «иллюминацию» испытывают и другие герои «Пикника на обочине» и «Территории». Вот какое состояние посетило однажды начальника Восточной поисковой партии Владимира Монголова: «На шурфовочной линии хлопнул взрыв. Стихло. Раздался смех, пробурчал чей-то голос, и опять смех. Долина лежала в лунном свете, и вдруг сознание Монголова раздвоилось. Он понимал, что стоит тут, ощущал холод под полушубком, стыли ноги в непросохших валенках. В то же время он чувствовал, как мимо и сквозь него мчится и течёт лукавый изменчивый поток жизни. Бытие вихрилось, заполняло долину Эльгая и миллионы других долин и материков, оно не имело цены именно вследствие ежесекундной изменчивости, текучести. Все параграфы, правила и устои были ничтожной слабой бронёй против мудрой и лукавой усмешки, висевшей над миром».

Баклакову, чтобы почувствовать нечто подобное, совсем необязательно каждый раз отправляться в Хиву. Лёжа в «избушке, сколоченной рыбаками-газетчиками из ящичных досок и толя» и стоящей на берегу омывающего Посёлок океана, он не меньше, чем в мавзолее Пахлаван-Махмуда, ощущает течение жизни («Жизнь текла медленно, плавно и грозно, как большая река. Глубина этой реки, устье её, отмели, скрытые под гладкой поверхностью водовороты никому не известны»).

С Рэдом Шухартом «иллюминация», весьма, кстати, схожая с прозрением Пророка в знаменитом пушкинском стихотворении, «в Зоне случалась всего раза два или три». Один раз ему довелось испытать её и вне Зоны, в Хармонте, около отеля «Метрополь», но с теми же симптомами: «Он вдруг словно попал в другой мир. Миллионы запахов разом обрушились на него: резких, сладких, металлических, ласковых, опасных, тревожных, огромных, как дома, крошечных, как пылинки, грубых, как булыжник, тонких и сложных, как часовые механизмы. Воздух сделался твёрдым, в нём объявились грани, поверхности, углы, словно пространство заполнилось огромными шершавыми шарами, скользкими пирамидами, гигантскими колючими кристаллами, и через всё это приходилось протискиваться, как во сне через тёмную лавку старьёвщика, забитую старинной уродливой мебелью… Это длилось какой-то миг. Он открыл глаза, и всё пропало. Это был не другой мир, это прежний знакомый мир повернулся к нему другой, неизвестной стороной, сторона эта открылась ему на мгновение и снова закрылась наглухо, прежде чем он успел разобраться…»

Близость пространственно-временных параметров Зоны и Территории – не единственная точка пересечения повести и романа, между текстами можно найти и другие следы контакта. Относить их к ассоциативным параллелям или к результатам прямого воздействия одного произведения на другое – вопрос открытый, но осуществить их первичную регистрацию нам, естественно, не возбраняется.

Так, своего рода магнетизмом, пусть и более слабым, чем у Чинкова, к тому же обслуживающим отнюдь не возвышенные интересы, наделён Стервятник Барбридж. Рэд Шухарт так рассуждает о причинах, заставивших его согласиться на поход за Золотым Шаром: «От всех этих разговоров (с Барбриджем. – Примеч. авт.) копился в душе какой-то осадок, непонятно какой. И он не растворялся со временем, а, наоборот, всё копился и копился. И непонятно было, что это такое, но оно мешало, словно он чем-то заразился от Стервятника, но не гадостью какой-нибудь, а наоборот… Силой, что ли? Нет, не силой. А чем же тогда? Вот он чем меня заразил, думал он. Сумасшествием своим он меня заразил. Вот, значит, почему я сюда пошёл. Вот что мне здесь надо… Какое-то странное и очень новое ощущение медленно заполнило его. Он сознавал, что ощущение это на самом деле совсем не новое, что оно давно уже сидело где-то у него в печёнках, но только сейчас он о нём догадался, и всё встало на свои места. И то, что раньше казалось глупостью, сумасшедшим бредом выжившего из ума старика, обернулось теперь единственной надеждой, единственным смыслом жизни, потому что только сейчас он понял: единственное на всём свете, что у него ещё осталось, единственное, ради чего он жил последние месяцы, была надежда на чудо».

Колдовство и прочая чертовщина, носителем которых в Территории выступает Чинков («Уж не колдун ли вы, товарищ Чинков?»), буквально витают над Зоной, заставляя доктора Шпильмана признавать её сверхъестественные свойства: «Все люди, которые достаточно долго общаются с Зоной, подвергаются изменениям как фенотипическим, так и генотипическим. Вы знаете, какие дети бывают у сталкеров, вы знаете, что бывает с самими сталкерами. Почему? Где мутагенный фактор? Радиации в Зоне никакой. Химическая структура воздуха и почвы в Зоне хотя и обладает своей спецификой, но никакой мутагенной опасности не представляет. Что же, мне в таких условиях в колдовство начать верить? В дурной глаз?»

Ряд персонажей «Пикника на обочине» имеет в характере и поведении черты, заставляющие вспомнить героев «Территории» (сохраняет силу и обратное утверждение). Так, тайный сотрудник спецслужб Нунан встречает в приёмной господина Лемхена «смуглого молодого человека», который курит и «копается в потрохах какого-то сложного электронного устройства, установленного на столике вместо пишущей машинки». Хотя Нунан едва успел того разглядеть, он всё же заметил, что глаза «у него были пустые, обращённые внутрь». Этой ремарки вполне достаточно, чтобы возникла ассоциация с куваевским Гуриным, у которого даже в моменты смеха в глазах «мелькала пустыня».

Такое безразличие контрастирует с восторженностью, переходящей у некоторых героев Стругацких и Куваева в романтическую экзальтированность. Мы помним, как Баклаков, взирая на вершины Кетунгского нагорья, «от избытка счастья» восклицает: «Ах, боже мой, боже мой!» Похожей сентиментальностью авторы «Пикника на обочине» наградили сына Стервятника Барбриджа, Артура. Добравшись с Шухартом до Зоны, он «восхищённо вскрикнул», поражённый открывшимся перед ним пейзажем. И было от чего: «На востоке горы казались чёрными, а над ними полыхало и переливалось знакомое изумрудное зарево – зелёная заря Зоны». Даже Рэд Шухарт, выбравший постоянной моделью поведения нарочитую грубость, присоединяется к созерцанию этих красот: «Рэдрик… смотрел, как быстро гаснет, затапливается розовым зелёное зарево, и оранжевая краюха солнца выползает из-за хребта, и сразу от холмов потянулись лиловатые тени, всё стало резким, рельефным, всё стало видно как на ладони…»

Эстетическое отношение к действительности отдельных героев «Пикника на обочине» и «Территории» сочетается с реверансами в сторону нравственного релятивизма. Рэд Шухарт, например, убеждён, что «Зона не спрашивает, плохой ты или хороший»: ей до этого попросту нет дела. Вот и Кьяе у Куваева всегда «сердился, когда о жизни говорили „хорошая“ или „плохая“». По его мнению, «жизнь не может быть хорошей или плохой. Просто она бывает разной. Она всегда просто жизнь». Именно поэтому Кьяе «воспринимал вещи так, как они есть».

Для Шухарта и Кьяе цель жизни заключается в самой жизни. От этого правила отступают те персонажи Стругацких и Куваева, которые какую-либо часть жизни объявляют наиболее ценной и приписывают ей имманентный смысл. Нунан, играющий роль ухватистого дельца, говорит жене Шухарта Гуте: «Иногда я спрашиваю себя: какого чёрта мы так крутимся? Чтобы заработать деньги? Но на кой чёрт нам деньги, если мы только и делаем, что крутимся?» Этим словам нетрудно подыскать аналогию и в романе Куваева. Чинков, готовый любыми средствами выбить финансирование для поисков золота Территории, сидит на совещании у Робыкина, но думает исключительно о своём: «„Нужны деньги, чтобы добыть деньги, нужны деньги, чтобы добыть деньги“, – крутилась в голове глупая мысль». Расхожая производственная формула «товар – деньги – товар» подменяется в сознании Чинкова диковинным уравнением «деньги – деньги – деньги». Оно производит впечатление заклинания, способного заманить на Территорию злобный дух Финансового Капитала, но в действительности служит всего лишь инструментом реализации главной чинковской мечты. Деньги необходимы Чинкову для того, чтобы иметь возможность снарядить новую экспедицию за золотом, а положительные результаты каждой новой экспедиции дают, в свою очередь, возможность требовать у руководства Северстроя увеличения финансирования, и так до бесконечности.