Американский голиаф - Харви Джейкобс

– Что вы, сэр, – сказал мальчик, – только чтоб мама жива была.

Коммодор Корнелиус Вандербильт обозревал с холодного балкона литейный цех Эндрю Карнеги. Река белого раскаленного металла поливала искрами небо. Расплавленная сталь принимала форму паровозов Вандербильта, его же товарных вагонов и рельсов, которых хватит, чтобы дотянуться до будущего. В пламени заплетались канаты его мостов. В огненных наковальнях обретали жизнь корпуса кораблей Вандербильта, зубья и шестерни ловких и безжалостных механизмов Вандербильта.

Коммодор направил взгляд в другую сторону. По Гудзону скользили льдины, точно впустую истраченные годы навстречу вечному проклятию. Откашлявшись, Вандербильт выплюнул в ночь мокроту. Потом ушел с балкона.

– Свежо, – сказал Карнеги самому почетному своему клиенту, президенту Нью-Йорка и Гарлема, железных дорог «Хадсон-ривер», а теперь и «Нью-Йорк-сентрал».

Коммодор, который, начав с парусных лодок, возивших людей и грузы от Стейтен-айленда к Манхэттену, построил флот и встал во главе империи, несомненно, был главным генератором этого мира.

– Ваше литейное производство когда-нибудь закрывается?

– Только на Рождество. Стальной голод удовлетворить невозможно.

– Я вам завидую, Эндрю. Столько добиться в такие молодые годы и при этом удерживать равновесие.

– Вряд ли вам есть чему завидовать, Корнелиус.

– В этом году мне исполняется семьдесят шесть. Вы ждете заказов, я – могилы. Мне есть чему завидовать.

– Никаких могил, Корнелиус. То, что вы оставите после себя, уже сейчас вынуждает Америку посмотреть на себя по-новому – как в плотском, так и в духовном смысле. Университеты, библиотеки, церкви, ренессанс науки. Сей щедрый ливень переживет века.

– Я оставлю после себя тот же прах, что и все остальные.

– Нет. Лучшее наследство – само ваше существование. И я полагаю, вы еще долго будете заниматься тем же.

– Человек в зеркале не сулит мне много времени. Впрочем, я не в обиде. Кое-какие радости у меня еще остались.

– Вандербильт незаменим.

– Эндрю, куда бы я ни взглянул, я вижу молодых людей с такими крепкими яйцами, что они готовы взорваться, как фейерверк. Мое место займут мгновенно.

– В крайнем случае будете строить в раю железные дороги.

– Для этих крылатых созданий? Я не вкладываю деньги в рискованные предприятия.

– У вас впереди мешок лет, Корнелиус. Вы еще похороните нас всех – подождите, увидите сами. Я рассчитываю на проникновенный панегирик.

– Пора спать, – сказал Вандербильт.

– Отдыхать и набираться сил.

– Молодой сон – это отдых и накопление сил. Старый – репетиция перед долгим покоем. И все же сны – мое главное развлечение. Они уносят меня в потрясающие места. Прошлой ночью меня навещали каменные люди, с которыми мы недавно познакомились. Наверное, это был ваш сон, Эндрю, а не мой. У камня и стали много общего. Видимо, снам тоже случается сбиться с пути и обнаруживать себя в чужой спальне.

– Что же вам сказали исполины?

– Титан – прагматик, скала до мозга костей, все поносил тех, кто придумал профсоюзы. Советовал купить акции «Юнион пасифик».

– Браво Титану.

– Голиаф стоял голый, смотрел на меня и плакал. Так, будто частица его души окаменела прямо в глотке. Я спросил, не потерянная ли часть заставляет его сокрушаться над своей хрупкой древностью.

– Так уж и хрупкой, коммодор. И каков был ответ?

– Ответа не было. Он пожал плечами и улыбнулся; собрался что-то сказать, но я проснулся от судороги в ноге.

– Может, он еще вернется и ответит.

– Нынешней ночью я надеюсь на гостей помягче, – возразил Вандербильт. – Хорошо бы заглянула нимфа из морской раковины или две.

– Я велю поставить вам в комнату фрукты, – пообещал Карнеги. – Возможно, бананы и яблоки помогут вам развлечь нимф.

– Лучше чернослив и горячий чай, – сказал Вандербильт. – Спокойной ночи, Эндрю. Благослови вас Господь.

– Спокойной ночи, друг Корнелиус. Еще раз мои самые искренние пожелания счастья и успехов в новом десятилетии. Стали, стабильности и столбов дыма.

Дожидаясь Барнума в его pied-a-terre[85]на Пятой авеню, Джордж Халл изучал на афишах нелепых животных, чудищ с жабрами, человеческих уродцев и прочие кошмары природы. Галерея смешила и раздражала одновременно. Был в этом некий подводный ужас, уволакивавший мысли, словно быстрое течение.

– С какой же легкостью крайность становится абсурдом. – Барнум захватил Джорджа врасплох, когда тот грубо расхохотался при виде сросшихся задами сиамских близнецов. – Похоже, смех – единственное наше укрытие от жестоких Божьих проказ. Лучше смеяться, чем вздрагивать и мчаться к выходу.

– Можно еще кричать и отбиваться, – сказал Джордж.

– Желаю успеха, – сказал Барнум. – Значит, вы и есть Джордж Халл?

– Я и есть Джордж Халл.

– Меня зовут Барнум. Мы будем пожимать друг другу руки?

– Я знаю, как вас зовут. Нет, я не буду пожимать вам руку.

– Однако я пригласил вас, и вы пришли.

– Я пришел из любопытства – противоестественного, как картины у вас на стенах.

– Любопытно посмотреть, из чего сделан Барнум? Что ж, Халл, мне в равной степени любопытно оценить вашу храбрость. Не предлагаю вам спиртного, ибо в последнее время отказался от алкоголя. Чашку хорошего кофе?…

– Могу я выкурить сигару?

– Поджигайте. Сколько угодно. Только сядьте, пожалуйста.

Джордж уселся в кресло со слоновьими ногами, Ф. Т. – на диван, обтянутый тигровой шкурой.

– В этой комнате нам подошли бы набедренные повязки и соответствующие головные уборы, – заметил Джордж.

– Они всегда при нас, мистер Халл. Не окажете ли мне любезность? Давайте создадим атмосферу, в которой только и сможет существовать правда. Честный разговор двух отпетых проходимцев. Отец исполина Голиафа действительно Уильям Ньюэлл? Или вы?

– Очевидно, не вы, мистер Барнум.

– Я не собираюсь рисовать генеалогическое дерево Я должен быть уверен в одном – в том, что говорю с человеком, который мне нужен.

– Для чего?

– Для того, чтобы принять верное решение. Судите сами. Во-первых, мне известно, что вашему камню придется переезжать, как только «Хумидору Халлов» потребуется помещение.

– Кто вам это сказал?