Лермонтов. Исследования и находки - Ираклий Андроников

Может возникнуть вопрос: когда Варвара Александровна Лопухина венчалась с Н. Ф. Бахметевым, Лермонтова в Москве не было. Если этот рисунок имеет отношение к ее свадьбе, то как он мог внести в альбом этот рисунок? Объясню: почти все рисунки в этом альбоме вклеены. И Лермонтов мог послать этот подарок ко дню ее свадьбы.

Из 17 рисунков в альбоме Лопухиной г-жа Е. Михайлова три рисунка считает не лермонтовскими. И справедливо. Фигуры, вырезанные из черной бумаги и вклеенные в альбом, лермонтовскими ни в коем случае считаться не могут. То же относится к фигуре мужчины, из кармана которого торчит голова петуха. И к носатому господину со взбитым коком и с цилиндром в руке, — под рисунком инициалы какого-то неизвестного нам приятеля Верещагиной. В этом с Е. Михайловой следует согласиться. Очень хороша сценка, которую она назвала «Кадриль». Несомненно, сопоставление этой картинки с портретами московской молодежи тех лет могут привести к новым уточнениям. Но я полагаю, что и этот рисунок не лермонтовский — другая рука. И еще один рисунок не Лермонтова: виолончелист. Слишком приглаженный, слишком спокойный штрих. Правда, в нижнем правом углу рисунка латинскими буквами написано имя Лермонтова. И почерк дочери Верещагиной — графини Берольдинген. Но я решаюсь оспорить ее указания: фамилию Лермонтова она пишет неправильно: Лерментов. И не один раз. Среди работ, привезенных в Москву из ФРГ, я уже встречал ее атрибуции: Лерментов!

Автографы Лермонтова — восемь стихотворений 1830–1831 годов — были, как уже сказано, скопированы П. А. Висковатовым и вскоре вошли в собрания сочинений поэта. Кроме лермонтовских, в альбоме Александрины Верещагиной есть стихи Пушкина, Козлова, Баратынского. Но все это тексты, выписанные из журналов или из книг другими лицами. Из числа авторов этого альбома Е. Михайлова приводит имена: князья Василий и Алексей Хованские, Офросимов, Быстрем, Карлгоф. Не будем пренебрегать попыткой выяснить, кто это такие. Кем бы они ни оказались — это знакомые Лермонтова.

Итак, альбомы в 1950-х годах, ушедшие за океан, хотя бы не в подлинниках, а в репродукциях, стали доступны для изучения. Но и тут не обошлось без помощи дипломата — советника посольства СССР в США Каменева Валентина Михайловича.

Нижегородский драгунский полк, в который в феврале 1837 года был переведен Лермонтов, стоял в Грузии, в ста верстах от Тифлиса, нес охрану кордонной линии и отражал набеги лезгин. Но прибыл поэт к полку только осенью, вскоре последовал приказ о переводе его в гусарский Гродненский полк, квартировавший в казармах близ Новгорода, и в начале следующего, 1838 года — Лермонтов возвратился в Россию.

Он возвратился, исполненный удивительных замыслов: «Герой нашего времени», кавказская редакция «Демона», «Мцыри», «Беглец», «Ашик-Кериб», «Дары Терека», «Казачья колыбельная песня», «Тамара», «Свиданье» — все это результат его скитаний по Северному Кавказу и Закавказью в 1837 году. Кавказ оказался для Лермонтова не только источником вдохновенья, но и темой новых произведений. «Любимой темой», — подчеркнул великий грузинский поэт Илья Чавчавадзе, писавший, что в «своих мощных стихах, преисполненных поэзии, Лермонтов изобразил весь Кавказ и, в частности, Грузию»[489].

В годы, когда советские исследователи, стремясь по-новому осмыслить историко-литературное значение Лермонтова и особенности его художественного метода, обратились к его биографии, оказалось, что такой важнейший период, как пусть и вынужденное, но замечательное по итогам путешествие его по Закавказью, никак не изучено. И что, по существу, единственный источник наших сведений — только письмо самого Лермонтова к Святославу Раевскому, написанное из Грузии в конце года, незадолго до отъезда в Гродненский полк, квартировавший в военных поселениях близ Новгорода.

С этого письма и пришлось начинать исследование непродолжительного по времени, но бесконечно важного по значению для Лермонтова жизненного и творческого этапа, — с письма, в котором Лермонтов увлекательно описал свою кавказскую жизнь, рассказал о том, где ему удалось побывать и как приходилось путешествовать. Но даже и своему лучшему другу он ни слова не написал ни о своих замыслах, ни о новых произведениях, ни о том, с кем познакомился, что передумал и перечувствовал в ссылке. В одной только строчке обронил: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные».

Перепиской сосланных друзей, видимо, интересовались жандармы. «Либо мои два письма пропали на почте, — осторожно начинает свое письмо Лермонтов, — либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки».

«Наконец, меня перевели обратно в гвардию, — продолжает он, — но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии.

С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе́, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпая под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…

…Я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только тогда, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь… — Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы́, я, один офицер нашего полка и черкес (мирно́й, разумеется), — и чуть не попались шайке лезгин. Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! — Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.

Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться…

…Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку.

Прощай, любезный друг, не позабудь меня и верь все-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал. Вечно тебе преданный М. Лермонтов»[490].