Преступления страсти. Жажда власти - Елена Арсеньева

– А, и вы здесь, князь, – проронил он вдруг, уставившись на Платона Зубова, и протянул ему руку.

– Отрекитесь, Павел Петрович, – с холодновато-приятельской интонацией сказал Беннигсен. – Подпишите бумагу, и клянусь, что с вами ничего…

Он не договорил, потому что в прихожей вдруг послышался шум и бряцание оружия. Это подошел второй отряд заговорщиков, несколько задержавшийся в пути. Однако Зубовы, Беннигсен и прочие вполне могли подумать, что спохватилась дворцовая охрана.

Между прочим, вероятность такого поворота событий была. Главный караул при входе в Михайловский замок несли поочередно все гвардейские полки, а в тот день он пришелся на долю одной из рот Семеновского полка, которой командовал гатчинец, немец по происхождению, капитан Пайкер, человек, верный присяге, но, как про него говорили, легендарной глупости. Пайкер был не способен на измену, однако на всякий случай заговорщики оставили перед кордегардией двух толковых поручиков, которым теперь пришло время выступить на сцену.

Пайкер, то ли заслышав шум, то ли встревожившись, уже начал раздавать оружие своим гвардейцам, и тогда один из поручиков, по фамилии Полторацкий, приблизился к нему с обескураженным лицом.

– Что вы делаете, ваше превосходительство? – спросил он тихо. – А рапорт?

– Какой рапорт? – удивился Пайкер.

– Ну как же? Император издал приказ: не выдавать оружия нижним чинам без написания специального рапорта о цели и причинах такой выдачи.

Пайкер оправдал характеристику своего ума. Он немедленно спросил чернил, бумаги, перьев, велел их очинить поострее, сел за стол и принялся составлять рапорт, путаясь в каждом слове, потому что буквы всегда были для него непобедимыми противниками. Час спустя, когда власть в России уже переменилась, он еще писал…

Во внутреннем карауле Преображенского лейб-батальона стоял тогда Сергей Марин, один из заговорщиков. Он был человек романтический. Потомок итальянских артистов Марини, некогда приглашенных в Россию Елизаветой Петровной, он был любителем французской литературы, автором сатирических поэм и эпиграмм, пользовавшихся большим успехом, и всем своим существом привязан к екатерининским идеалам культуры. Эти идеалы, думал Марин, возродятся при любимом внуке незабвенной государыни.

Однако при всей своей романтичности Марин был человеком острого ума. Услышав, что в замке происходит что-то необычное, старые гренадеры из числа преображенцев разволновались. Одна минута – и они ринутся узнавать, что случилось! Но Марин не потерял присутствия духа и громко скомандовал:

– Смирно!

И почти все время, пока заговорщики расправлялись с Павлом, гренадеры неподвижно стояли под ружьем, и ни один не смел пошевелиться и даже почесать в затылке под тяжелыми пуклями, смазанными для крепости и надежности мучным клейстером. Таково было действие знаменитой армейской дисциплины: солдаты во фронте становились живыми машинами.

А во дворце… услыхав шум в прихожей, Павел вдруг резко нагнулся, сразу сделавшись меньше ростом, и, прошмыгнув между оторопевшими заговорщиками, кинулся к дверям с таким проворством, что несколько мгновений они только неловко разводили руками, как делают бабы, пытаясь поймать переполошенную курицу. Однако Николай Зубов, тот самый «мрачный гигант», которого когда-то до дрожи (и не напрасно!) боялся житель «гатчинской мельницы», метко ударил его в висок золотой табакеркой, которую держал в руке. Павел резко шарахнулся и упал, ударившись другим виском об угол стола. Стоявшие тут же князь Яшвилл, Татаринов, Горданов и Скарятин яростно бросились на него. Началась борьба. Его топтали ногами, шпажным эфесом проломили голову, и наконец Скарятин задушил его собственным шарфом.

Лишь только началось избиение, как Платон Зубов упал в кресло, зажал уши и отвернулся. А Беннигсен вышел в прихожую и начал ходить вдоль стен, разглядывая вывешенные там картины.

Картины были действительно хороши: кисти Верне, Вувермана и Вандемейлена, однако вряд ли Беннигсен мог понять, что на них изображено. Между прочим, за всю свою воинскую службу он был известен как человек самый добродушный и кроткий. Когда Беннигсен командовал армией, то всякий раз, когда ему приходилось подписывать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному на грабеже, он исполнял это как тяжкий долг, с горечью и отвращением, явно совершая над собой насилие. Однако при убийстве Павла им было проявлено удивительное хладнокровие. Кто объяснить такие странности и противоречия человеческого сердца?

Пален, со своим отрядом несколько задержавшийся в пути, появился в роковой спальне, когда бывшего императора уже не было в живых.

Александра разбудили между полуночью и часом ночи.

Николай Зубов (вестник смены царствований!) – растрепанный, с лицом странным и страшным, до того он был возбужден, – пришел доложить, что всеисполнено.

Иногда Александр очень кстати вспоминал, что туговат на ухо. Делая вид, что ничего не слышит и не понимает, он переспросил:

– Что такое исполнено?

В тот момент явился Пален и приказал сидящей в прихожей камер-фрау великой княгини сообщить Александру Павловичу о приходе первого министра.

Та камер-фрау по приказу Александра не ложилась, поскольку великий князь накануне велел ей немедля будить его «при появлении графа Палена». О Зубове слова сказано не было, и прилежная немка ничем не помешала ему войти и огорошить Александра невнятным известием.

Елизавета Алексеевна, услышав шум, тоже поднялась. Она накинула на себя капот и подошла к окну. Подняла штору. Ее комнаты были в нижнем этаже и выходили на плацдарм, отделенный от сада каналом, который опоясывал Михайловский дворец.

Ветер к полуночи разошелся, немного очистил небо, и при слабом лунном свете Елизавета различила ряды солдат, окружившие дворец. Слышны были крики «ура», от которых у этой нежной и несчастливой женщины начало трепетать сердце. Она, как и все, со дня на день ожидала событий, но сейчас, как и все остальные члены царской семьи, не хотела поверить, что они уже свершились. Елизавета упала на колени перед иконой и принялась молиться, чтобы все, что случилось (что бы ни произошло!), оказалось направлено к спасению России и ко благу Александра.

В тот миг в ее комнату ворвался муж и рассказал, что же именно произошло.

– Я не чувствую ни себя, ни что делаю, – бессвязно твердил он. – Мне надо как можно скорее уехать из этого места. Пойди к императрице… к моей матушке… попроси ее как можно скорее собраться и ехать в Зимний дворец.

Он всхлипнул, и Елизавета обняла его, как сестра. Только такую любовь муж готов был принять от нее, только такую любовь, похожую на жалость, но она уже смирилась со своим положением и сейчас мечтала только об одном: утешить его любой ценой. Такими вот – перепуганными, плачущими в объятиях друг друга, похожими на осиротевших детей, – и нашел их спустя несколько минут граф фон дер Пален.

Слова из знаменитого письма: «Опасное чудовище должно быть раздавлено – во имя России, ее будущего, моего будущего, в конце концов. Я не хочу знать, как это будет сделано, однако я умоляю вас это сделать. Отныне я с вами – чем бы ни окончилось сие опасное предприятие. Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или сложим голову на одном эшафоте», – вспыхнули перед его внутренним взором. Граф подавил холодную усмешку и сказал почтительно: