Война солдата-зенитчика. От студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941-1942 - Юрий Владимиров

Прибежал к орудию лейтенант Кирпичев, стал что-то кричать, но мы уже больше его не слышали. Совсем близко от первой пушки разорвался другой снаряд, посланный танком, и опять посыпались вокруг нас осколки. Мимоходом я заметил, что начала стрелять и вторая пушка батареи. Левин и я снова, как и в первый раз, произвели пять автоматических выстрелов. На этот раз наши снаряды попали в левую гусеницу второго танка, и он остановился. И такие же выстрелы сделали еще раза три.

Куда в эти моменты делся лейтенант Кирпичев, я совсем не обратил внимания и больше вообще своего командира в своей жизни не увидел, как и не столкнулся больше ни разу ни с командиром батареи Сахаровым, ни с ее комиссаром Воробьевым. И все другие события прошли у меня уже без этих важных в тот период моей жизни лиц. Не знаю также об участи командира второго огневого взвода Алексеенко, командира взвода управления, чью фамилию не запомнил, старшины Ермакова, санинструктора Федорова. Но кое с кем из рядовых бойцов в течение последовавших суток и недель встречаться приходилось, однако об этом речь будет позже.

…Вдруг один снаряд прилетел к нашей пушке совершенно с другой – юго-восточной – стороны, со стороны южной опушки леса. Он разорвался метрах в семи от моего индивидуального защитного окопа. Я невольно взглянул на юго-восток и увидел, что оттуда также движется к нашей же батарее, стреляя по ней, другая группа танков. Но Левин – первый наводчик, сидевший на кресле за стволом орудия справа от меня, этого еще не заметил и продолжал следить только за первой группой танков. Поэтому я, пропустив свою правую руку мимо ног заряжающего пушку Егора Зорина и прицельного Васи Трещатова, дернул ею Левина за левую руку и знаком показал, что нам грозит опасность и слева. Он среагировал на это очень быстро и повернул платформу пушки со стволом в новом направлении, одновременно сохранив ногу нажатой на гашетку орудия. Мы оба и здесь взяли на прицел передний танк и произвели по нему подряд пять выстрелов. Однако и сейчас наши снаряды лишь взорвались о броню танка, не причинив ему вреда.

В это же время те танки, которые приближались к орудиям с юго-запада, открыли по нам пулеметный огонь. Левин, усмотрев в этих танках более высокую опасность, захотел поставить ствол орудия на прежнее положение и стал соответственно вращать свой штурвал для поворота платформы пушки. А я, еще не понявший, откуда ударили пулеметы, начал громко возражать против действий напарника, но он не стал меня слушать и продолжил поворачивать пушку. Так у меня с Левиным произошла очень короткая – в два-три слова – перепалка. И когда ему, наконец, удалось добиться того, чего хотелось, он внезапно успел лишь крикнуть мне: «Юра, прощай!» И я увидел, что из его левого виска начала пульсировать из образовавшейся дырки и течь по лицу вниз алая струя крови. Это означало, что через голову Виктора насквозь прошла пуля и что его больше уже нет в живых. Но другие пули, свистевшие мимо ствола и приемника пушки, за которыми я, защищенный ими, сидел на своем кресле, в меня пока еще не могли попасть.

Громко застонал от угодившей пули и упал с платформы тяжело раненным заряжающий пушку Егор Зорин, спрыгнул с нее на землю прицельный Вася Трещатов, поползли прочь от орудия оба подносчика снарядов Пастухов и Леша Мишин. Я вмиг сообразил, что теперь дальнейшее нахождение на пушке бесполезно и, главное, очень опасно для моей жизни, и поэтому тоже быстро нырнул с кресла вниз, под платформу орудия, а оттуда на животе по-пластунски пополз по земле к своему индивидуальному защитному окопу.

В те секунды множество пуль, свистя, пролетали надо мной очень близко к телу, и, вероятно, одна из них задела и разбила торчавшую за спиной на поясном ремне стеклянную флягу, заключенную в брезентовый чехол. Я почувствовал это по тому, как внезапно обдало спину жидкостью. И тут же мне пришло в голову страшное предположение, что это моя собственная кровь вытекает из полученной в спину пулевой раны. Лишь грохнувшись вниз в свой спасительный окоп, понял, что со мной все в порядке.

Между тем почти рядом с нашей же пушкой упал новый вражеский снаряд. После этого я очень плотно прижался животом ко дну окопа, уже больше не поднимал ни на сантиметр свою голову и только слышал, как падают вокруг осколки и пролетают надо мною, свистя, пули. Так я пролежал, почти не шелохнувшись, несколько часов.

Что творилось тогда с коллегами по моему орудийному расчету, кроме погибшего Левина, а также с товарищами по второй пушке и вообще во всей батарее, я долго не мог знать: из-за опасности быть задетым пулей или осколком не решался даже на миг высунуть голову из окопа.

Танки еще своим обстрелом издалека совсем вывели оба орудия из строя. Но все же пара танков очень близко подъехала к пушкам, едва не завалив при этом по пути гусеницами мой окоп. Затем они остановились, немного постояли возле остатков орудий и отъехали прочь. Вероятно, танкисты захотели убедиться, что пушки больше не пригодны для дальнейшего использования и что вдобавок проехаться над ними, чтобы окончательно раздавить их своим весом, не требуется. Однако, удалившись метров на двести, танки все же опять произвели по остаткам пушек несколько орудийных выстрелов, что привело меня и других укрывшихся, как и я, в окопах товарищей к дополнительным, совершенно невообразимым страданиям.

Дело в том, что один из снарядов, посланных уходящими танками, угодил прямо на группу ящиков с нашими снарядами, которые ранее были сложены рядом с пушками. В результате стали рваться друг за другом в интервале от одной минуты до 10–15 минут в течение долгого времени и эти снаряды. Причем они рвались по одному или несколько штук сразу и очень сложным образом: одни взрывались непосредственно в ящике или около него, разбрасывая вокруг осколки, а другие – сначала вылетали из ящика из-за взрыва соседних и только потом сами рвались в воздухе или после падения на землю. При этом взрывы получались в основном из-за взаимной детонации снарядов. И во всех случаях разлетались в стороны и сыпались с воздуха на землю сотни осколков, которые много раз падали даже в мой окоп, но, к счастью, меня не задевали. Хорошо еще, что не успевший взорваться снаряд не влетел прямо ко мне и не взорвался в окопе. А о том, какой при взрывах возникал грохот, не описать словами!

Помимо разбрасывания осколков взрывавшиеся снаряды создавали еще и страшные световые эффекты: взлетая с места складирования, трассирующие образовывали на воздухе различные сочетания ярких огней. Кроме того, все они давали при взрывах цветные зарева вспышек. Выдерживать такие эффекты открытый человеческий глаз был не в состоянии. И опять нужно было лежать с закрытыми глазами, головой книзу и спиной кверху, плотно прижавшись ко дну и стенкам окопа.

И это было еще далеко не все: из-за взрыва находившихся у нас в небольшом количестве зажигательных снарядов, которые, взрываясь, были способны развивать температуру значительно выше 2000 градусов по Цельсию, загорелось в широком пространстве вокруг пушек и индивидуальных защитных окопов все, что могло гореть. Сразу же вспыхнула прошлогодняя сухая солома, которой мы раньше, взяв ее охапками со стога, замаскировали орудия, обе автомашины и, главное, каждый свой окоп. Полыхнул ярким пламенем и сам стог, который был сложен совсем недалеко от моего окопа, стала гореть даже оставшаяся после уборки хлеба стерня на поле. Горело, конечно, и то, что было на самих пушках. Так как весь этот «фейерверк» образовался как раз в то жаркое время дня, когда еще солнце очень хорошо грело, установились невероятно сильные жара и духота. И это тоже приходилось выдерживать.